Сергей Саканский - Человек-тело

Только вот аналу она не давалась, сучара, даже пальцы мои отшвыривала, когда я ненароком жаждал залезть ей в уста, которыми она не говорила по-фламандски.

Впрочем и акустическими устами она не владела этим дивным языком. Я спросил:

— Почему ты не хочешь в зад, моя королева?

В ответ она лишь прижала палец к моим губам…

Драли ее, видать, слишком много за жизнь, и трудно представить, что не нашлось приличного говнюка, особенно, среди молодежи (а после сорока, она, разумеется, переключилась на мальчишек), так вот, среди этой сраной молодежи не могли не найтись говнюки, ибо в наши анальные времена их учат демократической широте с младенчества.

Так и представляю себе, как где-нибудь в детском саду они обсуждают эти дела, сидя на горшках. Помню, как это было у нас:

— У дяди есть петушок, а у тети есть кулочка — такая маленькая попка есть спеледи. Дядя засовывает свой петушок в эту попку. И им обоим становится плиятно.

В современном мире это происходит иначе:

— У дяди есть петушок, а у тети — тли дылочки. Дядя засовывает свой петушок то в одну дылочку, то в длугую, то в тлетью. И им обоим становится плиятно.

Может быть даже и так:

— У дяди есть петушок и две дылочки, а у тети нет петушка, зато дылочек аж целых тли. И вот, как собилутся дяди и тети все вместе, как начнут все дяди петушками в дылочки тыкать — и тетям, и длугим дядям… И всем-всем-всем становится плиятно.

Боюсь, просто больна была моя девушка, кто-то со слишком жирным фаллосом заделал ей анальную трещину. Потому и не давала в зад. Как всегда. Кто-то другой насладился и выбросил на помойку. А мне достались одни обглоданные кости.

Позже, когда она уже переселилась к Кокусеву, продолжая блядовать по-домашнему уже там, произошла история с лилией, которая так задела глупенькую девчонку мою. Если бы девочка моя знала всю ее подоплеку!

Анка, видать, принесла мне листочек со стихом специально, чтобы похвастать, как писатель любит ее, бережено держала где-нибудь в нагрудном кармане или за лифчиком, чтобы вышвырнуть козырем на стол. Так и не заметила, бедная, как вывалился листочек, белой птичкой слетел за горшок. Когда я ее, упругую, словно и впрямь какую-то змею, скрутил над подоконником, над цветком, и засадил ей, наконец, в ее гордую задницу. Помню, она в тот день все искала что-то на полу. Этот стишок и искала, как ясно теперь.

Горная орлица. Проперделась, старая курица, как только вытащил победоносным рывком из ее клоаки. И правда оказалась трещина: кровь потекла по варикозным ляжкам извилистой, словно равнинная речка, струей. Четверть века сопротивлялась крепость. Пала. Листья моей лилии своими волосьями полила, словно дождем. Высушила лилию, и девочке пришлось вышвырнуть ее.

Но это уже было гораздо позже, ближе к концу моей истории. Сначала произошла катастрофа, полное крушение ее предполагаемой фабулы.

С появлением Анюты наши с Вичкой дорожки разошлись, разветвились. Я уже не мог контролировать ее столь тщательно, поэтому моя маленькая девочка чуть было не подвела меня под петлю.

Как-то рано утром зазвонил городской телефон. По этому телефону звонили редко: порой коммунальщики или просто ошибались. Знакомые звонили по мобильному, а для своих «менеджерских» дел я использовал особый аппарат. Я послушал: деловой женский голос объявил, что со мной будет говорить Пилипенко, следователь по особо важным делам. Тут же слово взял он сам, с мягким украинским акцентом. Пригласил для беседы. Я колебался, спросил: а на какую тему?

— Узнаете в управлении, — сказал он твердо, хоть и с тем же мягким акцентом.

— А если я не явлюсь? Ведь я не знаю за собой никакой вины, никакого повода, чтобы…

— Придут люди, предъявят официальную повестку, — перебил меня следователь.

Я ожидал от него какого угодно вопроса, кроме того единственного, который он на самом деле задал. Он мог вызвать меня по поводу Вички, вернее, моей деятельности, связанной с девушкой. Я был ее менеджером в течение двух лет, веревочка вилась достаточно долго, чтобы изрядно насорить.

Чем это мне грозило? Достаточно большим. Совращение малолетних, содержание притонов, сутенерство… Многие, конечно, делают это. Часто сами менты или, как сейчас они именуются, полицейские, и крышуют девчонок. Сидя перед следователем, я соображал, как правильно повести разговор, чтобы он пришел к единственно верному решению: я должен был дать на лапу, но вот вопрос — кому? Этому следователю Пилипенке? Возможно. Конечно, он поделится с кем-то, но это не мои проблемы. Вернее, не совсем мои, но все же немного мои, так как от числа участников сделки будет зависеть сама сумма. Так я размышлял, пока следователь со скучным лицом перекладывал на столе бумаги, затем звонил кому-то… Вдруг и огорошил меня вопросом, которого я никак уж не ожидал:

— Вы можете точно сказать, где были утром двадцать шестого августа?

Наверное, по моему лицу пробежала тень, потому что следователь вдруг внимательно посмотрел мне в глаза, чуть наклонив очки. Я хорошо, очень хорошо знал, где был двадцать шестого августа: я травил цианистым калием бомжа. Подобное не каждый день бывает в жизни, вот и запомнил я дату.

— Вряд ли я могу вспомнить, — покачал головой я. — Все-таки два месяца прошло. В конце августа я определенно был в Москве, это самое точное, что я могу сказать.

Теперь следователь мягко постукивал очками по столу и в упор смотрел на меня. Это продолжалось несколько долгих мгновений.

— А почему вы не интересуетесь, зачем я задал этот вопрос? — наконец проговорил он.

— Откуда мне знать? Наверное, вычисляете какое-нибудь алиби. Но я скажу вам честно: я ничего противозаконного не сделал.

— Может быть, нет, а может быть — да.

— Объясните, пожалуйста, — сказал я, — в чем меня обвиняют?

Мысль моя лихорадочно бегала по кругу, как жук в баночке. Какую я мог допустить оплошность с Мишей? Что следователю известно? Как ему удалось связать смерть на улице какого-то бомжа с моей персоной?

В то же время я чувствовал облегчение. Повесить на меня бомжа ему не удастся. Обо мне и Вичке он не знает. Тут только я запоздало сообразил, что дело с Вичкой могло быть очень серьезным. По народной молве я хорошо знал, что делают на зоне с такими, как я. И это — то, что там со мной сделают — вполне могло кончится петлей с сраном сортире, петлей, которую я бы сам затянул на своей шее.

На столе у следователя Пилипенки стоял компьютер, экран был мне не виден. Следователь пощелкивал мышью. Я подумал: в былые времена начальники, чтобы показать свою занятость, что-то писали во время беседы, на самом деле — просто рисовали каракули на листе… А сейчас, наверное, играют в простой милицейский тетрис… Вдруг Пилипенко развернул свой лаптоп в мою сторону, и я увидел на дисплее фотографию водочной бутылки.