Франсиско Умбраль - Пешка в воскресенье

Поездки с Хосе Лопесом (что могло случиться с Хосе Лопесом, который вчера вечером ушел за гвоздями и не вернулся?) отрывали его от многоквартирного дома, рыбного магазина, встреч с Флавией, уже мастурбирующей и испачканной первой менструацией. Эти эскапады на юг к черной земле и мертвым птицам; на север, к зеленым медвежьим чащобам и горным карнизам, были как путешествия в доисторическую эпоху.

А синее море, если хорошенько прислушаться, звучало на латыни. В городской обуви Болеслао неуклюже ходил по пляжу и собирал все, что оно рано утром, как Франкенштейн, выбросило на песок. Франкенштейн-море, оставившее ему пустячный сувенир, игрушку для девочки-подростка. Например, белую ракушку, грубую и одновременно изысканную, равномерно покрытую грозными шипами. Необработанный перламутр, неотшлифованная слоновая кость, драгоценное изделие, изготовленное ювелирами с морского дна. Внутри всей этой защитной, геометрически выверенной и колючей Океании помещалось фарфоровое розовато-красное влагалище, нежнейшая на ощупь вогнутость, не ведающая о своем внешнем виде. Как-то похоже должно было бы выглядеть влагалище Флавии.

Показав Лопесу, Болеслао забирал ракушку себе. В ней было что-то от окаменелой рыбы и от влагалища сирены, у которых нет влагалищ. Ее можно было поставить где-нибудь на видном месте в квартире и сохранить на память как эротический морской фетиш, как океаническую метафору влагалища Флавии, которого он никогда не видел.

— Похоже на п…, — говорил Хосе Лопес, разглядывая ракушку, пока они курили травку или откупоривали бутылку с какой-нибудь выпивкой. Море и небо как две холстины на бельевой веревке парусили на ветру. — Похоже, внутри, на п…

— Такое влагалище у одной моей знакомой девочки, — отвечал на эту реплику Болеслао.

— Болеслао, это тебе не цветочки собирать. Ты рассказываешь мне о какой-то бляди, о какой-то малолетке, когда-нибудь тебя посадят, Болеслао, я тебе уже много раз говорил это, старина, ретротаблоид, козел блудливый, сукин ты сын, любовь моя.

— Я имею в виду одну соседочку.

— Теперь ты трахаешь соседочек? Недолго ты продержишься в этом доме. Я уже вижу тебя за решеткой. Что ты предпочитаешь, чтобы я приносил тебе ром, в тюрьму понятное дело, или ты пьешь только виски?

— Ты говоришь совсем о другом, Лопес.

(Так что же случилось с Хосе Лопесом — старым панком, адским водителем, не признающим правил, наркоманом и лириком? Однажды он вышел в магазин купить гвоздей, чтобы повесить несколько картин, и не вернулся.)

— Кто-то сказал, что устрица выращивает жемчужину, чтобы чем-нибудь себя занять. Может быть, что ракушки мастерят половой орган, чтобы какой-нибудь пенсионер их трахнул. Море не унимается, Болеслао, катафалк чертов. Не останавливается со времен Гомера.

Путешествие в обратном направлении ничем не отличалось от путешествия туда. Болеслао не хотел знать, куда они едут. Возвращение домой его немного пугало. Единственное, что на пенсии ему позволило почувствовать себя немного более свободным, были эти его поездки с Хосе Лопесом.

— Если хочешь, я подарю тебе ракушку, Лопес.

— Да пошел ты… чтоб тебя выдрали в задницу, Болеслао, может тебе понравится.

— Мне не понравится. Ракушка…

— А ты пробовал?

— Нет. Но даже и не подумаю. Ракушка…

— Ну, так попробуй, попробуй, потому что в твоем возрасте нужно попробовать все.

— Ракушка, я тебе говорю, была всего одна на берегу. Я хорошо смотрел. Если бы там была еще одна, то я подобрал бы ее для тебя. Но можешь взять эту. Ты привез меня и…

— И? Я не коллекционирую ракушек, дядя. Море, эта хромоногая голь, работает на совесть. Иногда у него получаются такие штуки как эта. Их надо раздавать абстракционистам. Искусство всегда в избытке, Болеслао. Я стал свободным человеком, когда понял, что искусства всегда навалом. Его всегда более чем достаточно. Природа производит на свет абстрактное и фигуративное, что угодно.

— Тогда, зачем пишет Агустин?

— Не знаю, кто этот Агустин, и меня это не колышет. Еще один ретротаблоид вроде тебя. Зачем? — Ни зачем. Все это туфта.

— Тогда тебе надо бы взглянуть на иронический абстракционизм Агустина.

— Еще один старикашка. Все вы старикашки, я тоже. Но я разобьюсь на шоссе или загнусь от передозировки раньше, чем мне дадут отставку. Отставку от чего, если я никем и ничем не был?

И Хосе Лопес смеялся за рулем своим натянутым сухим смехом, отгородившись от внешнего мира черными очками.

— Как ты меня унижаешь, Лопес, как ты меня унижаешь.

— Ты говоришь по старинке, пенсионата. Так уже не говорят, дядя. Береги свою ракушку. При случае подаришь ее соседочке, и, посмотрим, поймет ли она хоть что-нибудь. Девочки плохо соображают, Болеслао, это я тебе гарантирую (Лопесу было свойственно говорить в таком тоне), и лучше всего трахать их как зверушек. По-другому они не понимают.

— Ты сказал, что меня отправят за решетку.

— Ну и иди ты за решетку, или к чертям собачьим. Или, куда хочешь, Болеслао. Но теперь ты знаешь, что тебя любят и что я не коллекционирую ракушки. Коллекционирую мертвых ежей и желобчатых дев. Никогда не видел желобчатую деву?

Испания, с ее полями и тополями, проносилась мимо на такой скорости, что в ушах гудело. Автомобиль на каждом повороте едва успевал разминуться со смертью. Болеслао, сгорая от нетерпения, ждал столкновения и встречи со смертью. Возможно, он выбрал Хосе Лопеса в друзья, чтобы совершить самоубийство.

Однако он возвращался домой здоровым и невредимым, со своей ракушкой в руках, которую потом оставлял на столике рядом с бутылкой. Ни одной из ракушек он так и не осмелился подарить Флавии.

По утрам Болеслао приходил на работу первым. Офис представлял собой просторное помещение под крышей из мутного стекла, на которой за долгие годы (с незапамятных времен) наслоились геологические отложения из пыли, мертвых птиц, дохлых крыс и вечных камней.

Тем не менее, помещение было хорошо освещено. Естественный свет наполнял его сверху и, кроме того, проникал через три больших окна, смотревших во внутренний, но светлый дворик. Болеслао, протерев суконочкой книги, стекло на своем столе и телефонный аппарат, углублялся в бухгалтерию, и ясная определенность чисел ассоциировалась в его голове с прозрачностью света. Это было великолепно, освоив такую профессию, не имеющую ничего общего с тривиальным канцеляризмом, быть бухгалтером на большом предприятии и вести счета при естественном свете (неоновые лампы тогда еще не появились).

Болеслао фанатично любил порядок и поэтому всегда уклонялся от брачных уз. Брак казался ему царством хаоса, порождаемого женщиной. Но так как женщины ему очень нравились, он каждую неделю посещал публичный дом, принимая при этом профилактические меры. Это была статья, относящаяся к Дебету (постыдный Дебет ), и не более того.