Франсиско Умбраль - Пешка в воскресенье

Болеслао жил атмосферой полного порядка, установившегося в офисе: каждый служащий на своем месте, за своим столом, ревизор — за своим, чуть больших размеров и чуть более бросающемся в глаза из-за большего количества бумаг и телефонов на нем. Директор сидел в своем кабинете, куда входил прямо с улицы, и почти не показывался в общем зале.

Мир порядка. Болеслао был картезианцем, хотя и не читал Декарта. Он был картезианцем, сам того не подозревая. Делая записи все утро, он работал, не вставая, до самого перерыва. Только когда подходило время ланча, в половине двенадцатого (обычно начинали работать в девять, летом — в восемь с интенсивным рабочим днем), он шел в туалет (если ему нужно было в туалет раньше, он предпочитал потерпеть), потом доставал из ящика приготовленный дома бутерброд с мортаделой и съедал его в подвальном помещении, где находились раздевалка, целый лабиринт из сейфовых шкафов, а также запасы угля.

Сослуживцы спорили о футболе. Как правило, кто-нибудь доставал спортивную газету и читал несколько строк вслух. Но у каждого было свое собственное мнение относительно воскресной игры. Так как Болеслао футболом не интересовался, ему нечего было сказать. Однажды чиновник, отвечавший за работу с клиентурой, спросил у него:

— А вы почему не ходите на футбол, Болеслао?

— Пойду, когда в футбол начнут играть женщины.

Это вызвало взрыв хохота среди служащих, восхищенных его остроумием и испорченностью. С тех пор в офисе он слыл умным и находчивым человеком, хотя говорил мало и только о том, что относилось к работе.

Покончив с бутербродом, Болеслао пил воду из-под крана над умывальником и отправлялся на свое место. Когда инспектор/ревизор отлучался, чтобы переговорить с директором или с клиентом, или чтобы отлить, среди клерков неизменно начинался бурный обмен шуточками и остротами (всегда одними и теми же), но Болеслао не участвовал во всем этом и даже не отрывал взгляда от толстых бухгалтерских книг, хотя и прекращал вносить в них записи, так как разговоры могли сбить его и привести к путанице в счетах. Он предпочитал работать в тишине.

Футбол и женщины были постоянными темами этих коротких пикировок. Возвращаясь за свой большой стол, ревизор восстанавливал в офисе тишину, как плащом гася вспышку оживления, и каждый снова занимался своим делом, молча и усердно. Этот фарс напоминал Болеслао колледж и иногда наводил на размышления такого рода: детьми нас отдают в колледж не для того, чтобы мы узнали, какие реки впадают в Эбр или из какого количества ипостасей состоит Святая Троица, а потому, что вся наша жизнь впоследствии будет «колледжем» и целесообразно с малых лет сформировать нас в рамках школы. Мы все ведем себя здесь как в школе. Внешне — хорошие, старательные, а изнутри — шаловливые, с подавленными дурными наклонностями. Как в одиннадцать лет.

И все же, несмотря на эти соображения, Болеслао из страха или отвращения, которые испытывал перед хаосом, с фанатичным энтузиазмом цеплялся за жесткую структуру офиса, увидев в ней форму, способную организовать его жизнь. Вести бухгалтерию на свой страх и риск здесь и там? Это его пугало. Пугали не технические трудности, а сам разброс.

В два часа он обедал в каком-нибудь дешевом ресторане, расположенном недалеко. Обычно одновременно просматривал газету (биржевые новости и то, что, на его взгляд, могло оказаться полезным по работе). В четыре он снова приходил первым и занимал свое место. Только свет был уже не таким как утром, а унылым и тусклым (электрическое освещение не включалось из экономии). Естественно, что Болеслао предпочитал утро. С утра он делал всю работу, а вечером ограничивался лишь тем, что кое-что подчищал. Вечером мир не был таким геометрически правильным, и даже числа не выглядели столь безукоризненно точными.

В семь он вместе со всеми выходил из офиса, однако никогда не присоединялся к стихийно сбивавшимся компаниям сослуживцев, отправлявшихся куда-нибудь выпить. Он шел смотреть порнофильм или непосредственно к проституткам, причем всегда один.

Он не брал сверхурочной работы, так как не нуждался в ней (ему не нужны были деньги, причитавшиеся за сверхурочные часы). Но, главное, он предпочитал оставаться внутри стабильного рабочего расписания, в неподвластных никаким переменам дебрях из своих чисел, как Спящая Красавица, внутри хрустального саркофага, предохраняющего от жизни и от ее отравленных яблок.

В воскресенья и в праздники Болеслао гулял по городу или оставался дома и спал, спасаясь так от скуки, или спускался на улицу, чтобы дойти до кафе, расположенного на бульварах, где и познакомился с Агустином, Хосе Лопесом, Хансом, Леоном Колоном и другими. Кажется, это было артистическое кафе. Там он пил пиво со своими новыми знакомыми, и ему казалось, что многому у них учится, всего лишь слушая, о чем они говорят. Скоро он перешел на виски, так как пить пиво все равно, что пить пену повседневности, напористую и глупую, в то время как виски (которым его однажды угостили в новой компании) возвращало ему внутреннюю целостность и улучшало восприятие мира.

Похожим образом дисциплинировала работа. Но рабочей дисциплине он сам себя должен был подчинять. А эта дисциплина была другой, идущей изнутри, более светлой и глубокой. Виски собирало его изнутри, из самой глубины, из таких глубин, которых он даже и не подозревал в себе.

Выход на пенсию лишь укрепил его дружбу с людьми богемы (он не знал, что так уже не говорят — «люди богемы»). Досрочный выход на пенсию, вызванный реорганизацией фирмы, превратил Болеслао в Грока. Или, возможно, что Грок прятался внутри него, дожидаясь, когда он освободится от бюрократического гнета, чтобы заявить о себе. Этого нельзя установить точно.

Голодаю, нет работы, милосердие, нужно пятьсот пст. да храни вас господь огромное спасибо я проездом. Грок медленно идет по Гран Виа, держа плакатик алжирца под мышкой. День уже почти наступил, и прутья застекленных балконов над широким проспектом проблескивают золотом или серебром.

Грок глубоко вдыхает в себя утренний воздух. Он вдыхает в себя сразу всю улицу. Внушительных размеров вращающиеся наружные часы показывают, что до похорон остается еще больше часа. Он, не торопясь, подходит к спуску в метро, где в воскресенье вечером (теперь уже понедельник) встретил Хосе Лопеса. Элегантный бар с проститутками, естественно, все еще закрыт. Восточное белое солнце косо освещает его фасад.

Оглянувшись вокруг и улучив момент, когда вблизи никого нет, Грок ложится на середине лестницы, ведущей в метро, пристраивает (так, чтобы ее было хорошо видно) картонку, украденную у алжирца, и расстилает рядом с ней белый носовой платок, — один из своих аккуратных носовых платков из прежних времен, — чтобы обозначить, куда бросать мелочь. Все это ему неприятно, дается с трудом, через силу. Но Клара, проститутка Клара, сказала ему со всей определенностью: «Ну, тогда проси милостыню, пьяница. Все пьяницы попрошайничают».