Джузеппе Маротта - Золото Неаполя: Рассказы

Мироощущение Маротты восходит к XIX веку, он человек цельного, не разорванного, гармонического сознания. И потому его «чудный» мир выглядит не затронутым современными катастрофами. Это мир, созданный для человека, мир, где все меряется человеком. Человеку как венцу создания соответствует у Маротты необыденный характер окружающей его обыденности; его жизнь, при всей ее заурядности, мечена чудом. И настолько же, насколько обыденность у Маротты возвышенна, настолько природное, космическое очеловечено и одомашнено.

Встревоженное солнце никак не может попасть в игольное ушко переулка. Ветер поднимается к вершине горы с ласточкой на спине. Море скучает по людям.

Эта связь — человек и природа — так крепка, что ее невозможно разорвать.

«В августе, — пишет Маротта, — воздух здесь пахнет деревьями и юной плотью, как если бы листья росли на голове у ребенка». В этом образе-кентавре, в этих листьях-волосах весь Маротта с его благоговейной доверчивостью к окружающему человека миру.

Этот мир весь открыт человеку, весь к нему направлен, он доступен (он должен быть доступен!) самому элементарному восприятию не мысли даже, а руке, глазу.

Ветер невидим? Только не у Маротты! «Проехал велосипедист, пряча под раздувшейся рубахой, словно узел с краденым, охапку ветра».

И даже море, эта огромная свободная стихия, тоже соизмерима с человеком. «Человек, живущий на берегу, — замечает Маротта, — держит море у себя дома, как костюм в шкафу». И не только с человеком! Самое огромное и самое мощное таинственным образом связаны с самым маленьким и беззащитным, и когда Маротта пишет, что «султанчики пены» на морской поверхности похожи на «вспухающее горлышко у поющей птицы», он не только «гладит» море этим сравнением, словно котенка, он еще раз утверждает высочайшую предназначенность человека, через которого и «осуществляется» мир.

«Раздвиньте немного дом а , придвиньте море, вот так, хорошо» — так мог сказать только человек, глубоко ощущающий это предназначение. Метафоры Маротты не только всё связывают со всем — сам характер этих метафор, все сводящий к человеку, создает образ мира гармонического и исполненного смысла. И именно потому, что этот образ создается на уровне художественной ткани, никакие трагические сюжеты, а их у Маротты очень много, ничего не могут в нем изменить. Да-да, все так, словно говорит нам Маротта, и все же, и все же у мира есть какой-то прекрасный замысел!

Правда, различать этот замысел становилось все труднее. Маротта не мог не видеть, как резко стала меняться Италия с конца 1950-х годов. Страна, выдержавшая испытание фашизмом, не выдерживала испытания сытостью («итальянское чудо»), преобразовавшей Италию по типу массового общества и поставившей ее на грань духовной катастрофы.

Сознание Феллини вмещало происходящее в том смысле, что эта катастрофа, которую он показал в «Сладкой жизни», была для него не окончательной. За ней, пройдя сквозь нее, снова брезжил, продолжал брезжить свет «прекрасного замысла».

Сознание Маротты этих перемен не вмещало: происходящее застилало ему будущее, и свет «прекрасного замысла» светил ему только из прошлого, из прекрасного прошлого «до 1922 года».

Потому он и сказал: «Мы уходим».

И в 1963-м и в самом деле ушел — умер.

Но его книги все-таки не ушли, они остались.

Маротту всегда восхищал принцип взаимодополнения, царящий в гармоническом мире, где одушевленное дополнялось неодушевленным, природа — космосом, а человек — богом. И его искусство тоже было необходимой частью, необходимым дополнением искусства его времени: они смыкались, накладываясь друг на друга, как смыкаются — не механически, а глубоко проникая друг в друга — прошлое с настоящим. Так, скажем, его вполне можно воспринимать как дополнение картины мира, созданной Феллини, — картины мощной, горькой, трагической.

А у Маротты все не так! В окна, распахнутые в сад, влетают бабочки, навевая счастливые мысли, разговаривает во сне котенок по имени Родриго, успокоительное утробное гудение осы переносит нас в летний деревенский зной, и мать, совсем еще молодая, ведет нас домой, и мы на ходу почти засыпаем, доверившись теплоте милой руки, которую держим в своей. И вполне возможно, что, хорошенько прислушавшись, мы услышим в пустой темной кухне легкое детское дыхание давно умершей бабушки, а во внезапно установившейся тишине нашего плеча вдруг коснется (легко, как лист!) рука матери, которой тоже давно нет на свете.

Да, все это вполне возможно, хотя мы и знаем (как знает об этом и Маротта), что если, отходя от материнской могилы, мы услышим за собой звук знакомых шагов и резко обернемся, мы не увидим там «ничего, кроме горнего света».

Но Маротта вовсе не утешает, он и не собирается нас утешать. Он просто не дает нам забыть, что у жизни есть, не может не быть какого-то высшего смысла.

Меня да Неаполь с его домами и с его людьми — вот, пожалуй, и все, что найдете вы в этой книге. В жизни каждого пишущего, будь он рассказчик, или поэт, или бродячий певец, все равно кто, всегда наступает такое время (оно может затянуться надолго, а может быть и коротким), когда, о чем бы он ни заговорил, он говорит о самом себе, ибо оказывается, что говорит он лишь о тех событиях и людях, которые вошли в его жизнь или как-то с ней соприкоснулись.

Много лет я прожил вдали от родного города, общаясь с миром посредством печатного слова, которому на севере внимают гораздо охотнее, и вдруг Неаполь, моя молодость, населявшие ее события и люди позвали меня с той настойчивостью, с какой умеют звать только обитатели партенопейских переулков, — повелительно и в то же время нежно; а может быть, они просто напомнили мне, что мы никогда и не разлучались, что я всегда носил их в себе.

А мое море?

Вот оно накатывает — и тут же откатывается — на пляж Сан-Джованни-ди-Поццуоли; от нескончаемого этого прилива песок то темнеет, то светлеет, как лоб, на который набегают морщины; да и открытое море в тех местах, где оно темно-синего цвета, тоже кажется морщинистым, хмурым; но оно же и смеется — там, где играют на нем белые султанчики пены, вспухающие вдруг над водой, как горлышко у поющей птицы. Именно в этой, веселой воде, а не в той, хмурой, нужно размачивать лепешки. Я имею в виду знаменитые наши таралли с перцем и топленым свиным салом, которым морская соль придает еще более пикантный, пронзительный, я бы даже сказал, волнующий вкус — волнующий так, как волнует покачивание лодки. Лепешки эти и едят именно в лодке, бросив весла и разглядывая берег, скажем, дом а Мерджеллины, которое отсюда, с моря, выглядят зыблющимися и подрагивающими, как рисунок на чьей-то блузке. Так вот, оно столько раз входило в нас, наше море, со всеми этими лепешками, моллюсками и рачками — самыми острыми и замысловатыми, что какая-то его часть, наверное, осталась у нас в крови. Порою достаточно плеска фонтанной струи, или бегущего облака, или порыва сирокко, чтобы море забилось в нашем пульсе, а пальцы задвигались сами собою, словно обхватывая весло.