Мариуш Щигел - Готтленд

Для Гелены 1994-й был хорошим годом. Хорошим потому, что по прошествии стольких лет она вновь выступила с Мартой, а еще потому, что ее снова стали записывать.

С падением коммунистического режима в Чехии перед Геленой разверзлась пропасть.

— В студии и на радиостанции пришли новые, молодые люди. Мне говорили: пани Вондрачкова, принесите нам свою демозапись [32]. Мы послушаем, как вы поете, и, возможно, что-нибудь предложим. Я не могла этого делать из уважения к самой себе, — говорит Вондрачкова и замолкает.

За четыре года Гелена не записала ни одной песни.

Помолчав, она спрашивает:

— А в Польше о Марыле Родович тоже писали, что она сотрудничала с режимом?

— Чего ты боишься больше всего? — спрашивает она меня.

— Не знаю, — говорю я. — Наверное, болезней.

— А мне в последнее время действуют на нервы люди, которые за деньги готовы делать все. Вот их я боюсь.

Годами имя Гелены связывалось с именем коммунистического премьера Любомира Штроугала. Ходили слухи, что у них был многолетний роман.

Поговаривали даже, что Штроугал купил Вондрачковой шубу, а его жена, когда об этом узнала, бутылкой из-под шампанского выбила Гелене все зубы. С тех пор у нее якобы вставная челюсть из дорогого фарфора, за которую заплатил — естественно, — Штроугал.

После 1989 года она получила по почте первое анонимное письмо, начинающееся с обращения «Штроугалка…».

«Множество анонимов, — написала Гелена в своей последней книге, — награждают меня прозвищами Штроугалка, Штроугалова миленка или Штроугалиха».

ШТРОУГАЛКА, ТВОЙ ЧАС НАСТАЛ!

— Ты была его миленкой ?

— Я даже знакома с ним не была, видела только в новостях по телевизору. Долго думала, откуда взялась эта сплетня, и вдруг одно письмо раскрыло мне глаза. Письмо прислала супружеская пара из городка Пршибрам. Они писали, что любят меня и переживают, когда кто-то плохо обо мне отзывается, и посоветовали обратить внимание на дочь Штроугала, Еву Яноушкову. Она была очень на меня похожа; высокая, одевалась в том же стиле, носила точно такую же прическу. Даже машины у нас были одинаковой марки и цвета — зеленые спортивные «фиаты». С отцом они были очень близки, она ходила с ним на приемы, а на прощанье он на глазах у всех целовал ее в щеку. Много лет спустя нас познакомили, и она сказала: «Привет двойнику». Вот и вся загадка.

Людвик Швабенский, джазовый музыкант и бывший жених Гелены (семь лет), вспоминает, что, когда ходил с ней на концерты и банкеты, чувствовал себя не в своей тарелке — не знал, в качестве кого он, собственно, выступает: жениха, охранника… В глазах всех этих партийных функционеров он был никем — они относились к нему, как к пустому месту. Им нравилось греться в лучах Гелениной славы, они клеились к ней, забывая о нормах приличия, а она шептала: «Людек, спасай!»

В бар гостиницы «Прага» она пришла уже будучи замужем. Все знали Гельмута Сикеля, знали, что она безумно влюблена в этого немецкого музыканта, и тем не менее секретарь по делам культуры Коммунистической партии Чехословакии Мюллер буквально ложился на рояль, тянулся к ней, пытаясь обнять, и громко сопел. У партийного начальника была одна мечта: поговорить с Геленой.

А она всего лишь вежливо улыбалась.

Все это видели.

Гелена всегда улыбается.

Мартин отец, кардиолог, возглавлял больницу. Школу она окончила в Подебрадах; мечтала о медицине или философии, но ей вручили письменное распоряжение, обязывающее «познакомиться с рабочими профессиями». В институт ее направит предприятие, если она заслужит положительную характеристику. Шел 1959 год, Марта пошла работать на стекольный завод: сначала бегала за пивом для рабочих, потом отбраковывала некачественные стаканы и бутылки. Три года напоминала о том, что хочет учиться дальше. «Я услышала от директора, — рассказывает Марта, — что университеты предназначены для рабочего класса, а я к нему не имею никакого отношения. Поэтому я искала убежище в музыке».

Марта записывалась на музыкальные конкурсы и выигрывала их. Стала местной знаменитостью; поначалу пела в кафе.

С тех пор, как отец стал главврачом, они жили в больнице. В пятьдесят лет он ушел к другой женщине. Кубишам предложили квартиру вдовы подполковника по фамилии Машина. Его расстреляли гитлеровцы, двое сыновей незадолго до смерти Сталина бежали за границу и поступили на службу в американскую армию. Вдову было решено наказать — выселить с занимаемой жилплощади. Мать Марты заявила в парткоме, что не въедет в квартиру пани Машиновой. Сама нашла свободную квартиру напротив вдовы, на том же этаже, и подружилась с полковницей.

— Да, у мамы сильный характер, — соглашается Марта. — Но это чистая случайность, что именно я спела «Молитву». Если сегодня мне говорят, что я какой-то там символ, я немедленно сбегаю. Ведь «Молитву» могла записать любая певица. И сейчас я не интересуюсь политикой. У меня есть только мои переживания. Я умела отличать черное от белого и всегда этим руководствовалась.

Марта:

— Ян хотел уехать. Исключительно в Америку. Здесь во всем разочаровался. «Ты хорошо поешь джаз», — говорил он.

А я не хотела петь в американском баре. Я верила, что скоро вернусь на родную сцену, — ведь русские года через два уйдут.

Ждать пришлось в десять раз дольше.

Я осталась. Гавел остался, очень многие остались.

Потребовала развод.

Бракоразводный процесс затянулся; создалось впечатление, что я не имею права на существование.

Я даже трамвая ждать боялась. Мне казалось, что из него выйдет водитель и скажет: «Пани Кубишова, вы не имеете права садиться в трамвай. Вам сюда нельзя!».

Однажды я сидела одна дома и подумала: «Включу газ».

Ведь я не могу родить ребенка.

Не могу петь.

Даже развестись нормально не в состоянии!

Я — сплошное недоразумение.

И тут подействовала сила. Она исходит от животных. Я посмотрела на своих собак «Боже, — подумала я. — А как же они?» — и очнулась.

Когда Грабал ездил в трамвае номер семнадцать по Праге, он тоже черпал силу у животных. Я читала, что у лебедей, — семнадцатый трамвай идет вдоль Влтавы.

Марта нашла спокойную работу — у нее были горячий утюг со специальным ножом и свернутые в рулон пластмассовые листы. Она вырезала по лекалу фигурки, из которых потом склеивала пластиковых медвежат. Отдельно лежали левые «ручки», отдельно — правые. Ножки лежали в одной кучке, так как были одинаковые. Их приходилось с силой вставлять в тело медвежонка, от чего у нее страшно болели пальцы.

— Шесть лет я вырезала и вставляла. А игрушечный кооператив, который взял меня на работу, назывался «Путь вперед».

Кубишова работала дома, одна. Краем глаза смотрела маленький телевизор. Такой труд не был унизительным.