Татьяна Набатникова - Город, в котором...

А судьба не забыла, Вичка.

Со всем вниманием она сосредоточилась на своей боли — ну, ясно, она всегда чувствовала жизнь при боли втрое интенсивнее, и поэтому не боялась тревожить свое сердце, как землю шевелят под растениями, чтоб они лучше росли.

— …был тут банкет один, так наш старина Михал Ильич даже приударил за Агнессой, одной холостячкой… — набалтывал Саня со злым равнодушием. — Но ничего, я надеюсь, не вышло. Надеюсь, любимый нами Михал Ильич спокойно доживет бобылем…

Средоточием боли сейчас, наверное, был даже не Саня, а вот эта толстушечка — это она пересекла Вичке путь, перегородила своим пухлым туловищем. Вичку тянуло к ней притяжением пропасти. Разрыдаться на Валиной груди, взять ее в руки и приподнять — как ребенка, — узнавая всю тяжесть ее тела, — и бросить наземь и топтать до полного истребления.

— А не замечали вы в сыне каких-нибудь способностей? Ну, музыкальных, например? Их ведь нужно уловить вовремя и как можно раньше начать развивать, иначе потом не наверстаешь. Вы проверяли его возможности?

— Нет, — без боя сдалась Валя.

— Что ж вы так, это ведь просто какой-то животный эгоизм родителей: удовольствие получили, а ребенок родился — и пусть как знает! — Она нажала на «удовольствие».

Саня передернулся, бесправность положения уже тяготила его: автобуса нет, некуда деться — и приходится переносить то, что есть, — вот уж это Саня всегда терпел с трудом. Оставалось сняться и идти пешком.

— Моей девочке всего три, а я уже знаю все ее возможности. Я сама занимаюсь с ней языком, а отец — музыкой.

Кошма-ар, какие они передовые.

А Валя слушала с внимательным почтением эту дешевую похвальбу и кивала, принимая все упреки. Вся Вички на спесь уходила в пустоту, не встречая себе сопротивления, как вода в песок. Она тогда перестала кичиться и опрокинулась в обратное:

— Будете в Москве — зайдете ко мне? — униженно просила. — Как только появитесь там, сразу мне позвоните, и я ведь все время свободна, то есть нет, но я независима во времени, ведь я занимаюсь журналистикой…

Опять ее заносило козырять.

Потом разозлилась: да что это такое, вот она стоит, Вичка, такая вся из себя в белых штанах и несравненная, а этот олух выбрал себе какую-то рохлю стоеросовую — да по какому такому праву! И опять заносчиво:

— Я познакомлю вас с интересными людьми — с актерами, писателями — хотите?

Хором сказали: Саня свое брезгливое «не хотим!» и Валя свое услужливое «хотим!» — и замолчали. Валя перехватила вожжи:

— А кто ваш муж?

Заботилась дать этой несчастной красивой девушке сполна отыграться, дать ей потоптаться по себе, как той захочется, — лишь бы ей слало легче. Вот за эту готовность подстелить себя тряпкой под ноги Саня задушил бы ее сейчас.

— Да так… Музыкант.

— А на чем он играет?

Вичка, не сдержавшись, рассмеялась — простодушию вопроса. Саня застонал со скрежетом зубовным и отошел подальше, чтобы озирать дорогу, по которой должен же когда-нибудь наконец подъехать этот проклятый автобус! Вичка мучительно подыскивает слова:

— Ну… он… солист.

Чтоб то есть не убить превосходством.

— А какой?

Вичка оглядывается: слышно ли Сане. Ей будет обидно, если он не услышит.

— Ой… вообще… солист, ну знаете, есть такой оркестр… — силясь обойти имена: имена подавляют! — Не слышали, наверное, оркестр Светланова… вот… — выдохнула мучительно и умолкла: не удалось избежать имен.

Саня хохочет внутри себя: какие предосторожности, боже мой, да Вале сейчас можно было бы назвать с равным успехом хоть Римского-Корсакова.

Саня возвращается — хоть движением восполнить эту подневольность положения. Опять Вичка запала, как клавиша, утонула в кротости:

— Ну, вы приезжайте и звоните, я вас познакомлю… Будет чудненько. Кстати, вот познакомлю с одним человеком, это именно его слово — чудненько. (Саня хмыкнул, представив себе м у ж ч и н у, произносящего «чудненько»…) Кстати, его тоже Саша зовут. И я чуть не вышла за него замуж… Мне помешала одна деталь: предлагал он. А я люблю сама добиваться. Кстати, он журналист… А хотите, познакомлю с Ритой Тереховой?

— Нет! — орет Саня.

У Вички наступает торможение — она не знает, что дальше. Потухла и стоит с безысходным взглядом вдаль: а, ей все равно теперь, она вот так будет стоять и молчать — и ей ничего больше не надо.

Валя принялась суетиться — дескать, записать же телефон и адрес Вички. Долго роется в своих авоськах в поисках писчего клочка, бормоча что-то преданное, Вичка глядит на ее наседочьи поиски, не сознавая, потом сообразила, чего же это Валя ищет — и извлекла из кармана белых своих штанов блокнот, ручку — и сделала ловкий росчерк на листике. Валя с раболепным вниманием следила за ее профессиональными движениями. Саня глядел на все это, глядел, уже нагляделся вот до сих пор, никто никогда этим адресом не воспользуется, все трое это прекрасно понимают, так нет же, им надо доломать эту комедию до конца! Подкатило внезапное такси, Саня рванул Валю за руку от этой Вички, у Вички в руке так и остался оторванный уголок того листка, за который она машинально хотела удержать их еще.

— Ну вот, полтелефона оторвалось, — горюет Валя.

— Идиотизм какой-то, черт знает что!.. — свирепо бормочет Саня.

— Что? — не расслышала Валя.

— Ничего!

— Даже не простился! — упрекнула.

Молчание ей в ответ, какое-то шипение электрическое, заряженное молнией и взрывом. Через пять минут она окликнула:

— Сань.

Он не отозвался, не обернулся, но сделал неуловимое движение плечом, по которому преданная жена должна прочитывать уметь, — и Валя прочитала: «Ну что тебе еще?» Она робко спросила:

— Сань, а чего говорят, что у вас там в горячую воду какие-то ядовитые присадки добавляют? И что нельзя эту воду пить.

— А ты пьешь? — буркнул Саня.

— Нет, я не пью, но почему говорят нельзя?

— Ну и выпьешь, так не сдохнешь! — сказал Саня, а потом неохотно объяснил: — Добавки против накипи на трубах. Но говорю же, не сдохнешь!

Он еще немного помолчал, остывая.

— Температура воды на выходе с ТЭЦ в морозы доводится до 150 градусов — без добавок трубы забьет накипью. Для пара, например, вообще готовят специальную воду в химцехе: умягчают жесткость с тысячи миллиграмм на литр до двух миллиграмм, ясно?

— Ой! — уважительно прошептала Валя.

— А у нас вообще температура пара 550 градусов. Ясно тебе?

— Ясно, — умницей послушно кивает Валя.

Вот и хорошо. Вот и загородили. Высоким забором. Вот и не видно…

А в щели этого нагороженного забора мелькает монтаж кадров — ночь в степи, попутный «МАЗ», мотоцикл валяется на склоне, разбитый, и заднее его колесо в пустоте, вереща, вращается; и пощечина; и растерянность на ее сложном лице, когда она оглянулась от поцелуя с Хижняком, — а руки так и остались у него на шее слепленными… Вичка-рукавичка, ее лицо каждую свою улыбку сопровождало нахмуром бровей — и так вот неоднозначно жило, со сложным ко всему отношением. Ее несло во все стороны, тащило, и невозможно было предсказать, куда кривая вывезет; однажды она сделала себе из травы — серебристого ковыля — украшение, подобное гребню из перьев, которые носят индейские вожди; этот ее гребень топорщился в плоскости симметрии и ниспадал на спину, торча, как хребтовый плавник у рыбы, как жесткая грива у коня, ковыль колыхался при ходьбе, и каждый встречный на улице приходил в смятение, ее сопровождала куча зевак, и она в течение целого дня бесстрашно длила этот эпатаж, презирая толпу за конформизм; а вот она сидит на горбушке холма, стройно сблизив колени, и со своей лукаво-хмурой улыбкой выкрикивает издали, читая по записной книжке: