Татьяна Набатникова - Город, в котором...

Тут произошло всеобщее движение, все потянулись в освещенный софитами зал: начиналась официальная часть.

— Рита, вы, пожалуйста, не уходите! — попросил художник (Дурак, да меня теперь не выгонишь!). — Вся эта процедура на час.

И стоял в освещенном круге, принимал официальные и полуофициальные речи и то и дело проверял, на месте ли Рита.

Рита поехала к нему в мастерскую с тесным кругом.

Хозяин пас ее, пас, да внезапно с коньков долой. Вот всегда он так, сказали гости. Держится-держится, и вдруг — бац! Так что не повезло вам, девушка.

Гости-то вполне обходились и без хозяина, они тут были завсегдатаи.

— …вы сколько угодно можете мне заливать насчет вашей художественной интуиции, а я считаю, мы обязаны быть образованными. Да вот «Эдип-царь» Пазолини, вспомните, в каких они там дурацких нарядах, какое нелепое у них оружие, а как смешно, когда навстречу спасителю Эдипу вывозят из города, царицу Иокасту — на какой-то приземистой тележке, — да он что, издевается? Софокл жил в пятом веке до нашей эры, цивилизованнейшее время, не надо так глумиться над ними, а какие он им сделал города? — глиняные курятники, нет, художник обязан считаться с исторической действительностью.

— Это не историческая действительность, а мифологическая. Софокл писал свою трагедию на основе легенды, а это уже внеисторическое время, и Пазолини мог распорядиться его атрибутами как ему вольно. А ему вольно было добиться художественного впечатления: потерянность человека во вселенной, незрячесть — вспомните, какие толпы безмолвно перемещаются где-то там вдали, вереницы людей пылят по дороге, с ними их ослы, и поверх всего этого тоскливая хаотическая музыка, которая еще даже и не музыка, а только ее предвестие, ее протоплазма.

— А по-моему, так вся задача Пазолини сводилась к иллюстраций Фрейда.

— Да бросьте вы — Фрейд! Тут же философия! Эдип — это каждый из нас, любой из нас. Мы живем, счастливые, самочтимые, и ничего не ведаем о преступлениях, которые совершаем. А потом нам раскрывают глаза. Недаром Эдип ослепляет себя. Вначале он был зрячий — и не видел своих преступлений, а потом он прозрел их — и ослепил себя. Я бы отождествил две стадии его сознания с двумя ступенями общечеловеческого сознания. Сперва библейское: наивное, материалистическое, с, его формальным кодексом морали. И потом — приход христианского сознания как прозрения — с его свободой совести, с его ответственностью не только за поступки, но и за мысли. И уж христианство-то никому не дает возможности самодовольства, ни один не может чувствовать себя праведником.

— Что ж, Софокл умный старичок, прожил девяносто лет.

Отыскался для Риты какой-то опекун, довольно, впрочем, облезлый:

— Рита, вам не скучно?

И тут же:

— Я хочу писать вас: эта женственная сила, просторные бедра…

(То есть еще не догадывался о победе другого типа красоты…)

Насилу отвертелась. Позвонила прямо из мастерской, вызвала себе молчаливого черного ворона.

«По ночной Москве…», как пели.

Ах, Москва, Москва!.. Эта Москва.

И Прокопий снова: «Рита… — немного поколебался. — У тебя будет здесь квартира, но ты должна переехать сюда одна. Ну, я имею в виду, со своим ребенком — кто у тебя, мальчик или девочка?» — «Неважно!» — «Я дам тебе работу. Если захочешь, конечно. А не захочешь — тоже голодать не будешь. Но хотя бы ради твоего чувства независимости я дам тебе работу, хорошую, что называется непыльную. Чем ты занимаешься, Рита?» Буркнула: «За кульманом стою». — «Найдем, Рита, что-нибудь светское, что-нибудь уж попривлекательнее кульмана. В том же «Загранэнерго» есть очень приятные места. Мой друг сделает для меня все. Потому что дружба, Рита, это единственное, чем мы располагаем. Когда ты доживешь до моего возраста и положения, Рита, желаю тебе только одного: надежных друзей». — «Надо подумать». — «Подумай, Рита, подумай!..»

Итак, развестись с мужем и приехать в Москву наложницей. Ничего себе, карьера!

Она позвонила Юрке на щит управления ТЭЦ. Ей нужно было услышать его голос, вспомнить себя его женой и посмотреть, насколько ей это нравится. А Юрка вдруг ей и сообщает: только что назначен старшим дисом… Совершенно безразличным тоном. У него чем важнее новость, тем безразличнее тон. Дескать, а нам это ничего не стоит. Назначение его было невероятно, он проработал на станции немногим больше года, он и на диса сдал совсем недавно, только-только допущен к самостоятельной вахтенной работе, — неужели без него не нашлось кому? «А Егудин?» — спросила Рита вытянувшимся от удивления голосом. «Путилину видней», — замял Юрка. «Да ты что, слушай, вот это да! — кричала ему Рита. (Легенда гласила, что она сейчас находится по горящей путевке в подмосковном доме отдыха.) — Это что же, Путилин так тебя ценит, что ли?» — «После поговорим!»

Ну вот видишь, Прокопий, а ты меня в наложницы. Нет, так мало значить она не согласна. У нее есть собственные перспективы. Она положила трубку. На месте не сиделось. Радость некуда девать. Позвонила Прокопию — не оказалось. Вышла на улицу, побродила — что толку, все равно никого нельзя привести к себе, уговор есть уговор. Вернулась. Умылась, причесалась, нарядилась. Что бы еще? Она просто вышла в холл, села в кресло и, расслабившись, вальяжно курила сигарету.

Когда она училась в институте и по праздникам бывала в общежитии, там стоило выйти в коридор и остановиться у подоконника, как немедленно у какого-нибудь мимо идущего человека оказывалось до тебя дело. «Девушка, который час?» Или вовсе уж беспомощное это: «Девушка, а вам не скучно?» Видимо, люди везде одинаковы — что в студенческом общежитии, что в гостинице без вывески — всем хочется одного и того же. Ибо немедленно:

— Не угостите сигареткой?

И даже закурил для виду, подсев в соседнее кресло, хотя видно же, что некурящий. Уже, поди, откурился. Нажил с сытой жизни какую-нибудь болезнь печени. Или миокардит какой-нибудь (Рита и названий болезней не знала пока) — и бросил курить от страха за свою драгоценную жизнь. Подлец такой.

Молчат, курят.

— А вы слышали анекдот?..

Иногда — очень редко — бывает: встретятся два взгляда, подобно двум клеткам зарождения, — и пошел расти плод отношений, клеточка за клеточкой, его не разъять, не расчленить и не понять тайны его произрастания. У Риты так иногда бывало. У Ритиного собеседника — никогда. Он был бесплоден для другого человека, а нуждался в нем. Что было делать? Он запасался анекдотами, чтоб привлекать ими другого, как цветок запахом. Один человек всегда нуждается в другом, чтобы погрузиться в его неожиданней космос и хоть ненадолго — как в кино побывать — отвязаться от своего надоевшего мира — недостаточного, — соскучившись внутри себя самого. С детства необходимо, чтобы в некотором царстве, в некотором государстве все было иначе, чем у тебя. Зайчик-зайчик, пусти меня в свой домик посмотреть. Я-то бедный. А я тебе за это анекдот расскажу. Пустишь?