Татьяна Набатникова - Город, в котором...

И Рита щедро вознаградила его. Пусть вдолбит себе в башку, что в его возрасте надо оплачивать любовь.

Рита выглянула в иллюминатор на землю, укрытую снегом, разлинованную темными лесополосами. Вот так же представлялись ей сейчас с высоты полета прежние ее флирты — ничтожные, имевшие целью лишь убогое, где-то даже бескорыстное развлечение. И вот жизнь приобретала масштабность, набирала высоту! Держись, Рита!

Она возвращалась домой с чувством полководца-победителя, где силой, а где хитростью завоевавшего для своего государства новые земли.

Все ее знакомые виделись ей тоже сверху, слившись в нерасчленимый рой. Копошение их забот ничтожно. Один только Горыныч выделялся из роя — своим презрительным лицом — и все что-то усмехался, как будто видел ее насквозь. Вот с кем ей тесно на одном земном шаре. Вот кто не дает ей житья — этим своим презрением, этой непобедимостью (а она уповала на женскую свою над ним победу, как на последнее оружие), этой проницательностью и непроницаемостью. На новоселье: «Ну что, как тебе хибара?» — принялась цеплять его. Чистосердечно вздохнул: «Много бы я дал, чтоб быть на вашем месте. Квартира что надо». — «Сама знаю. А где твоя Валя, кстати, почему ты ее не привел?» — посмеиваясь. Она уже знала ответ, он и последовал: «Нечего делать!» Рита залилась счастливым смехом — приятно ведь, когда угнетают не тебя, а других женщин. (Так им, впрочем, и надо. Такую покорную корову, как жена Сани Горынцева, невозможно не угнетать. Она да еще эта смирнеха Ольга. Они просто сами просят этого. Они на это рассчитаны.) «Горыныч, у меня есть одно подозрение, помоги мне его разрешить, — посмеивалась Рита. — Вот знаешь, есть такие женщины, которые в любую жару имеют на себе полный комплект белья, а на стук в дверь всегда на всякий случай визжат «ой, нельзя!». Ну, сознайся, твоя жена — ведь в полном комплекте белья, а?» — «Дура», — отвечал Саня беззлобно, а Рита победно хохотала: зацепила, зацепила! Но далеко не всегда он оставался таким безобидным. «Как тебе удается, Рита, сделать пюре из такого крепкого парня, каким был твой муж? Классный лыжник был, бесстрашный, а теперь стал ручной — и ладно бы в хороших руках, а то!..» Погоди, Горыныч, погоди. Еще посмотрим, сам станешь ручной и послушный… Тогда же, на новоселье, и хотела начать, да Семенкова жена все испортила: явилась, ворвалась, и не кому иному, как Горынычу, пришлось уводить ее домой, успокаивать, и все такое. Они развелись вдруг, Семенковы, — со смеху умрешь, она в стирку обнаружила у него в нагрудном кармане рубашки табуляграмму с начислением зарплаты, и вскрылось, что он не донес ей двадцать рублей. С этого все началось. И вот он в горячке ссоры даже пришел на новоселье, хотя никогда не ходил ни на какие сборища, потому что не пил, а складчина с пьющими равная, получалась ему пустая трата. А тут пришел, воспротивилась душа. Тогда Людмила его прибежала следом и давай кричать, что это он, он спер магнитофон; стояла в дверях комнаты в пальто, с мороза, докрасна раскаленная внутренним огнем, — и все притихли в испуге, и стало слышно в тишине, как Рита досмеивается — она как раз и танцевала с Семенковым… И вот безвозвратно развелись, а как дружно столько лет наживали добро! Позвал их летом Семенков на дачу (чтоб Юрка помог ему баню срубить), и, как только выгрузились, Людмила сразу давай хлопотать и печку разжигать, а Рита разделась да и подалась с дочкой загорать на полянку. Вот у Людмилы морда-то вытянулась от злости. Юрка потом рассказывал, что, пока они рубили баню, Людмила все вздыхала: «Вот у меня несчастный характер: не умею отдыхать! Пока работа не сделана, у меня совести не хватает присесть! С таким характером ведь долго не протянешь!» К обеду явилась Рита, вся поджаристая, и со смеху внутри себя помирала, как Семенков с Юркой перетягивали канат: кто кому тут одолжение сделал. Семенков: «Что значит свежий воздух, солнце, природа! Что значит здоровый мужской отдых (именно это слово подчеркивалось) — просто на глазах силы копятся!» А Юрка ему невинно замечал: «Все-таки здорово, что мы с тобой такие справные ребята, а то ведь для этой работы, по-доброму-то, надо штуки четыре мужика! А если нанимать, так обошлось бы, наверное, в энную сумму!» — «Да ты что, нанимать! — возмущается потный Семенков. — Такое удовольствие уступать в чужие руки! Да такого случая мужику никогда не надо упускать! В кои-то веки так пропотеешь, да под солнцем, да в разминке! Вот Пшеничников — дурак дураком, а говорит иногда толковые вещи: насчет того, что солнечная энергия через кожу может напрямик усваиваться организмом. Мы с тобой счас знаешь сколько этой энергии начерпали? Э, потом спасибо скажешь! Я прямо чувствую, как мы здоровеем на глазах!» И еще добавлял: «Вот сколько все же съедает поработавший-то человек — не работавший сроду бы столько в себя не впихал». А Людмила тут же ехидно вставляла: «Просто свежий воздух. Вон Рита и не работала, а аппетит все равно хороший!» Вот же вам! Так и надо! Правильно Горынцев не захотел с ним в одной вахте работать.

Опять этот Горыныч!.. Ну его. Сделаю сейчас Юрке карьеру — пусть тогда его друг Горыныч зубами полязгает, локти покусает. Еще пересмотрит свое отношение ко мне…

Рита возвращалась домой без малейшего угрызения совести. Победитель всегда прав. Она везла воз тряпок, и ее не заботило, как она объяснит мужу появление всех этих вещей. Придумать нетрудно. Ну, нашла на вокзале свернутую пачку облигаций на тысячу рублей (истратила она больше — Прокопиевой щедростью, — но ведь мужчины не имеют реального представления о ценах!). Для убедительности главное — детали. Как помчалась в сберкассу, подальше от этого места, чтобы продать эти облигации, пока еще не заявлено о потере.

— Что ж ты, сдала бы в милицию, объявление бы дала… — благодушно, неубедительно пожурит Юра.

— Иди ты в баню! — рассердится Рита. — На вокзале, тебе говорят! Наверняка человек был приезжий, и где его найдешь по стране? В газету «Правда» давать объявление? И если на то пошло, в ценные бумаги вкладывают только лишние деньги. Ну, а мне они не лишние оказались.

У-у женщины! Где угодно допустят они опрометчивость, только не там, где есть опасность выдать себя. Это мужчина — олух. Он поедет в командировку с интересной сослуживицей, возьмет с собой детектив, чтобы коротать вечера в чужом городе, вернется через неделю и прямо с поезда, который, кстати, всю ночь был в дороге (достаточно, чтобы выспаться), сразу ложится спать — да как! — проявляя трогательную заботу о жене: хотя уже восемь часов утра, он не будит ее, а тихонько удаляется в другую комнату на диван. Проснувшись, жена найдет его там не спящим, а читающим тот самый детектив, который он брал с собой. При появлении жены он сделает больной вид и пожалуется на бессонницу: всю ночь в дороге не спал, вот и теперь не может уснуть. А сам при этом свежеподстриженный… Наконец он все-таки отложит книгу и заснет, и жена, заглянув, увидит, что книга раскрыта все еще на пятой странице. Отоспавшись, он найдет жену расстроенной, субботу испорченной — и с великим облегчением поссорится, воспользовавшись для раздражения ближайшим поводом, — они, поводы, объективно присутствуют всегда, как бациллы всех болезней в окружающей среде, — но действовать начинают только в благоприятных условиях. Итак, муж получает себе отсрочку ссорой. Но через несколько дней, когда он уже привык к внезапному своему роману (роман продолжается и после командировки), наступает пора помириться с женой. Рассеивая ее подозрения, он по пять, раз на дню кстати и некстати вспоминает эту свою сослуживицу, чтобы получше дать понять, какая она безынтересная женщина. Он осудит ее за то и за это — и проявит в этом осуждении такое знание ее личной жизни, какое может иметь только интимно близкий человек. За обедом он не упустит сказать, что ТА совершенно не умеет готовить. (Идиот, он рад случаю лишний раз поговорить о ней — даже с женой, если больше не с кем). А другу, пришедшему в гости, похвастается, какой он пробивной и как в командировке ему удалось в гостинице добиться отдельного номера для сослуживицы. Друг при этом всполошенно глянет на жену дурака… Наконец однажды он примется рассказывать детям сцену, которую видел вчера возле цирка.