Илья Бояшов - Безумец и его сыновья

И продолжал, подбоченясь:

— Разве петух упускает добычу? Разве жеребец не раздувает ноздри, когда замечает кобылку? А видел ли, что вытворяет с коровами выпущенный по весне бык? Сбегай с холма, сосунок. Вздохи и слюни оставляют с пустыми руками. Не всю жизнь тебе пялиться на облака — что толку в этом чертовом небе? Отсохнет твой корешок от таких бесполезных взглядов!

И, сказав так, насмешливо плюнул в сторону Аглаи — и пошел к своей овчине. Ярость его спадала мгновенно, как только он бросал взгляд на овчину. Вот каков был их отец! Вот каков был Безумец!

Бормотал он словно бы про себя:

— Попробую-ка девку… Славно потискать молодые титьки. Давненько не пробовал я девок.

Аглая крикнула Книжнику:

— Не слушайся сатану! Придет еще время твое! Когда останешься бос и наг, и ничего не будет для тебя больше на этой земле, когда отрыдаешь свое — тогда только разыщи ее! Сосцы ее уже томятся под платьем! Попомни, что сказала тебе!..

Сухими ломкими пальцами потискала старуха девичью грудь и вновь обращалась к хлюпкому Книжнику:

— Томятся ее сосцы! А теперь прощай!

И смотрел Книжник, как они уходят.

А Безумец слов на ветер не бросал — на следующий же день попытался покрыть Майкину сестру — худую, голенастую Зойку. Услышали братья визги и плач — то их отец волочил упирающуюся девушку — вот как еще хотелось ему девиц!

Братья бросились спасать девчонку, но как только глянул на них батька осатаневшими глазами, все они застыли на месте, дрожь прошла по ним, ужас сковал их. Сунься к нему — не пощадил бы никого! Чудом вырвалась сама Зойка, сумела она вывернуться, выскользнуть и пустилась бежать вниз с холма, плачущая, в разорванном платье. И вновь напрасно бежал следом Пьяница. Потный Безумец дышал, словно бык, он даже не удосужился подтянуть исподнее — болталась между ног его мотня, все видели его корень: был тот корень, словно ствол старого можжевельника, длинный и узловатый, и доходил ему чуть ли не до колен. Не успокоился еще тот можжевеловый ствол! И словно завороженные смотрели сыновья на то, что явилось причиной их жизни.

А Зойка сбежала на дорогу и остановила первый попавшийся грузовик. Шофер тотчас распахнул дверь — а кто не распахнет дверь девушке?! С ходу заскочила Зойка в кабину. Напрасно Пьяница пытался остановить ее. Зойка махала остолбеневшим Безумцевым сыновьям:

— Прощайте! На вас я не держу зла. Поклонитесь за меня отцу. Больше я не вернусь сюда!

Тут же взревела машина, увозя и ее.

И братья взбунтовались! Даже Степан Руководитель взорвался!

А Владимир Строитель воскликнул:

— Нужно всем нам уходить отсюда! Удивляюсь, как мы еще не спились, не скурвились… Да разве нужны мы батьке? Плевал он на нас: есть мы, нет, что ему? Противны мне были его лень и похоть, была мне отвратительна вся его жизнь! Теперь же я готов его проклинать. Не будет здесь больше моей ноги.

Поклонился он кресту, под которым лежала мать, и спустился. А Музыкант вытащил из футляра свой саксофон и на прощание сыграл и холму, и Безумцу мелодию, известную всем музыкантам. Состояла она из нескольких нот, на которые ложились следующие слова: «А пошел-ка ты на…» И саксофон послушно просифонил эту мелодию, после чего презрительный Музыкант исчез, будто бы его и не было.

Степан даже не стал дожидаться машины, которая должна была лично за ним прикатить: подхватил чемоданчик и приказал Пьянице его на сей раз не провожать.

Так, разгневанные, сыновья ушли. Бедный рыжий Пьяница понуро сидел на опустевшем холме, подперев руками голову.

Через год все в один и тот же день разом очутились возле холма, хотя для них отец был уже растлителем, бездельником, пьяницей, ничтожеством, психопатом, мерзавцем, рабом, бессовестником, колдуном, слугой черта, башибузуком. И это были еще далеко не все эпитеты, которыми они про себя и вслух уже награждали его!

Удивились братья силе, которая привела их сюда!

Ожидали они Пьяницу: как всегда, должен был он скатиться навстречу, но странно — в этот раз никто не закричал и никто не скатился. Все было тихо: не слышалось ни пьяных выкриков, ни ругани, ни другого шума. Ни единого звука не услышали братья, пока поднимались, — только чуть трепетали яблоневые листочки. И под деревьями было пусто, и на траве не было пролежней от вонючей отцовской овчины.

Не успели братья удивиться той непонятной, невероятной, немыслимой тишине, как показался Пьяница. Вырос он перед ними словно из-под земли: дрожало лицо непутевого Натальиного сынка, руки были опущены, и даже рыжие его волосы, так прежде весело горевшие, потускнели. Жизнь словно вышла из него. Все тогда поняли — что-то случилось.

Едва не плача, Пьяница поведал Безумцевым сыновьям — в ту зиму мало кто сюда заглядывал, все мимо дребезжало и дымило, а пеших людей почти не осталось — проносились одни машины! И собаки принялись одна за одной подыхать: уже закопал он шесть псов за яблоневым садом, а оставшиеся воротят от мисок морды. Отец же по весне, видя, что никто не заглядывает на разведенные костры, вот до чего додумался: приказал приготовить котелки и кружки, будто гости пришли к нему! И, появившись солнечным весенним деньком в саду, приказал сыну разложить также по кругу миски и ложки, словно бы это сидели перед ним гости. И, наполнив котелки водкой, взялся как бы с каждым невидимым гостем чокаться и за каждого выпивал, а затем, опустошив все кружки и котелки воображаемых гостей, приказал Пьянице поднести тот самый котел, который выпил он некогда, соревнуясь с толстухой. Но и этого показалось ему мало! И наказал тогда Безумец наполнить самый большой казан, который только есть в его хозяйстве. Чуть не плача, рассказывал Пьяница, как выкатил и принялся наполнять он самый большой котел — настолько огромным оказался тот котел, что начал из фляги наливать его Пьяница в обед, а закончил лишь к вечеру. И когда на закате котел наполнился, отец взялся его пить. Отговаривал Пьяница отца, да все без толку! Отхлебывал батька и отхлебывал, а, казалось, выпил-то совсем ничего. Едва держался батька на ногах, но упрямо продолжал приближать смерть свою, обхватив котел своими ручищами, и было его не оторвать — видно, загадал себе непременно выпить до дна. Но и котел казался заколдованным: к утру, когда солнце осветило это дикое соревнование пьянчуги с самим собой, оказалось — едва половина выпита. А ведь всю ночь глотал отец без продыху свою водку. Готов он был уже загореться, настолько проспиртовался! Пьяница клялся, что нельзя к нему было подойти ближе, чем на три шага, настолько густым сделался вокруг Безумца водочный дух. Можно было упасть замертво, лишь вдохнув того воздуха. И поклялся Пьяница, что уже тогда видел вокруг батьки и над ним синеватое сияние: настоящий синий нимб вырастал над головою отца! Затем покрылся отец весь сиянием, и побежали по нему язычки синего пламени, то здесь, то там вспыхивали на его раздувшемся теле, а батька все не отрывался. Клялся дрожащий Пьяница, что у батьки затем начала лопаться кожа, а из пор выступала не кровь, а чистая водка, и сочилась из него, и струилась по нему. Место под котлом оказалось все выжженным ею. А Безумец пил и пил, превращаясь на глазах своего перепуганного и изумленного сына в настоящий дух. И вот котел был выпит — и только тогда откинулся Безумец и упал, словно огромный качающийся пузырь. Пьяница с ужасом ожидал, что пузырь этот вот-вот лопнет и рассеется над холмом, как туман! Раздувшимся, безобразным лежал отец — трава, на которую он упал, тоже вся выгорела: водка продолжала сочиться из него. А синеватый нимб дрожал над его головой.