Илья Бояшов - Безумец и его сыновья

Безумец тем временем, заметив глубокую могилу, заглянул и в нее — братья похолодели. Он же закричал, осклабившись:

— Славную вырыли вы яму! Постучались в само пекло! Для старой карги вы ее отрыли. Жду не дождусь, когда закоснеет ее поганый язык, и она сама со своим горбом загремит туда, откуда до ада рукой подать!

И захохотал — скрутило сыновей от такого хохота.

Словно последний день после воскрешения и собирался прожить их отец! Пьяница то и дело слетал с холма, катился кубарем под колеса грузовиков и фургонов и самоотверженно их останавливал, чудом при этом не расплескивая полные стаканы. А затем тех, кто по глупости своей вылезал из кабин, тащил за собой. Он и милицейских притащил за собою, а те притащили и конвоируемого ими преступника в наручниках к поднявшим свои языки, точно знамена, кострам! И столько котлов понавыкатывал Пьяница, что можно было насмерть закормить из них целое войско. И успевал тасовать ложки и кружки и всех рассаживать. Половину мира укормить и упоить собирался в тот знаменательный день Безумец. Из самых скрытых и глубоких тайников Пьяницей все было до дна вычерпано и выставлено в тот день: так решил Безумец отпраздновать возвращение!

И были: горы картошки с укропом, горы соленых огурчиков, капуста в неисчислимых кадках, при одном виде которой текли слюнки, репа вареная и жареная, рыба вяленая и копченая. С испугом взирали взрослые сыновья на то, как невесть откуда заполнялись хлебами корзины и плошки. Раздавались по холму великое чавканье, хруст и сопение, слышно было, как работают челюсти. Гости, число которых постоянно пополнялось за счет вновь прибывших, расселись в яблонях, на крыльце, возле Безумцевой овчины, на перевернутых ведрах, кадушках, бочках, досках, которые остались от Безумцева гроба. Десятки машин внизу уткнулись в поле — о них, конечно все, забыли! А подъезжали все новые — Пьяница на дороге устроил настоящую запруду.

К вечеру не только батька, но и многочисленные гости готовы были вспыхнуть синим пламенем, сделался над холмом тяжелым даже воздух — своими глазами видели пораженные сыновья, как сойки и вороны, пролетающие над холмом, вдруг падали. Вся же живность на холме и вокруг него: кузнечики, муравьи и прочие букашки погибли от одного только духа!

С огромнейшим половником трудился над самым большим котлом отец и сопел так, что сопение его было слышно несмотря на шум и гам. Запуская половник в кашу, торопился насытиться, словно и жил-то последний день, и дал зарок себе не подступаться больше к еде.

И сколько же пищи было извергнуто впоследствии из желудков! Одни, у которых глаза разбегались от такого многообразия, насытившись, совали два пальца в рот — их рвало — и после этого забивали вновь свои утробы. Другие же, не в силах делать и этого, стали тупыми, словно закормленные скоты, только икали, ощупывая свои животы, третьи, послабже, давно валялись у всех под ногами, и их перекатывали, словно бревна.

Те, кто были еще поживее, затеяли перебирать ногами «комаринскую». Оказались между всеми еще и три бабенки. Так, напившись, кинулись за теми бабенками, схватили, визжащих, в охапку и потащили несмотря на весь визг и слезы в кусты — вмиг пристроилась к тем кустам настоящая очередь! Сыновья и охнуть не успели, как на их глазах совершилось насилие. Пришлось им смотреть на весь этот грех, стыд и срам и в который раз видеть, как ведут себя напоенные люди. Но и остановить их никому уже было не под силу, ибо вновь кружилась, скакала и безобразничала по всему холму неприкрытая чертовщина!

Пьяница же отбазаривал, постукивая ложками, похабные частушки.

Несчастных бабенок снасильничали на славу; они уже не орали, а хрипели — да, правда, без толку! Те, кто в состоянии были поглумиться над ними, поглумились, а затем насильно влили им Безумцевой водки и отпустили — растерзанных, искричавшихся до посинения. Кинули им их одежду, только напоенные бабенки одеться сами уже не могли, запутались в юбках и упали почти, бездыханными. И ничего не могли поделать растерянные сыновья! А их подлый батька на это гукал и хохотал, словно филин!

Ночью, когда доносились отовсюду хрипы да стоны и казалось, весь холм шевелится после славной битвы, братья держали угрюмый совет.

Степан Руководитель страшно одного испугался — как бы не опознали его, бывшего на холме рядом со своим отцом-вурдалаком этой проклятой ночью. Боялся Степан, что донесут куда следует о такой вакханалии и о том, что он лично на ней присутствовал. Отказник же, закусив удила, утверждал — выгодно власти, когда народ залит по самые уши вином и пивом. Из этого был непреложный вывод — отец есть пособник безбожного коммунизма.

Все братья сделались умными, разгорелся между ними яростный спор. Каждый твердил о своем: Музыкант, позабыв о презрительности, звал всех за собой в Америку. Он клялся и божился — никогда не будет на этой земле ангела, и нечего делать здесь. Так ему дураков братьев вдруг сделалось жалко, что он сам себя превзошел в описании чуда. Никогда еще он не был так красноречив, расписав им благодатнейшую страну. И сидя на холме посреди безбрежной равнины, рассказывал о мягкой вермонтской осени, о кораблях Миссисипи, о нью-орлеанских трубачах, о невиданных поездах и машинах. О сбивающей с ног пьянящей свободе пел Музыкант свою песню. — Бежать! — твердил. — Бежать, лететь, ползти на карачках, рыть под землею, словно кротам, подземный ход — лишь бы отсюда вырваться!

Вторили его песне жалобные стоны переблевавшихся. Под аккомпанемент несшихся отовсюду вздохов и причитаний перебивал брата ершистый Отказник:

— Подождите! И здесь придет еще время! Рухнет все то, что построено на костях! И папаша наш отойдет в прошлое — туда ему и дорога, как туда дорога и всякой нечисти. Не век торжествовать слепоте и невежеству! Не век народ будет топить себя в бескультурье. И вместе с отцом такие, как и братец наш, загремят. Тени-то исчезают в полдень!

Не выдержал Строитель:

— Да замолчите вы! Не с ума ли сами сходите? Один ошалел от карьеры, другой несет ахинею про кости! Третий молотит чушь — помешался на джазе! Не говорю уже о самом последнем, хоть он и молчит — а тоже готов свихнуться, пойти по пути моей бедной матери, то выискивать, чего нет и не было!.. Что делать с батькой?! Нельзя выносить такое дальше, нельзя смотреть на безумство!

От львиного рыка все разом заткнулись. И почтительно слушали брата, поглядывая на его кулаки.

— Словно камень он на наших ногах! — вот что за всех сказал Строитель. — Словно болото, затягивает он в тину, прилипает к нам, словно дурная болезнь, от которой никак не избавиться… Или мы уже не выросли, нет у нас глаз? Много на нем темного — а мы все, как малые дети, не пора ли очнуться?! Уйдем навсегда! Забудем о нем, как и не было этого прошлого! Пора кончать с ним. И сами мы хороши — не слабость ли наша — тянуться к его котлам и кружкам, валяться рядом с ним, подобно поросятам, терпеть его выходки. Хватит! Я ухожу навсегда, хоть здесь и могила матери. Клянусь — ноги моей больше не будет на этом проклятом месте!