Илья Бояшов - Безумец и его сыновья

И вытолкали его.

Монах разгневался:

— Неужто может быть такое у самого богоизбранного народа?

На пути его лежал женский монастырь. Постучал он в ворота, успокаивая себя:

— Тиха монастырская жизнь, здесь обитают благочестивые, жизнь свою посвятившие Господу, живут по Его законам.

Поклонившись монахине, сказал странствующий:

— Не найдется у вас, сестра, на ночь хоть сарая, хоть пристроечки, укрыться от непогоды?

Молоденькая монахиня кивнула с радостью, точно его ждала:

— Как не приютить нам калику?

И с готовностью повела за собой. Когда проходили они монастырский двор, многие монахини бросали работу и украдкой оглядывались на молодого монаха да посмеивались, перешептывались. Не успели еще дойти до монастырской гостиницы, прибежала посыльная:

— Сама мать-игуменья хочет видеть странничка.

Монах кланялся игуменье, она же, хоть и не молодая, но статная и видная собой, молвила:

— У нас в гостинице все комнаты заняты, но есть одна пустая келенка.

— Матушка! — восклицал монах, увидев ту келенку. — Страшно мне в ней останавливаться. Не привык я к такой палате, не привык к кроватям да перинам — привык спать на досках, кулак совать под голову.

Игуменья отвечала:

— Хоть раз выспись с дороги на мягких перинах — то Господом не возбраняется.

И приказала принести ужин. Тому ужину он удивился еще больше:

— Готов я сам пойти в трапезную и отведать того, что сестры отведывают, готов взять лишь воды и хлеба, не надо мне ничего более.

Отвечала игуменья ласково:

— Не обижай, смиренный брат, своих сестер — отведай хоть раз наших кушаний, не против будет Господь, коли полакомишься скоромной пищей и пригубишь нашего вина — доброе мы готовим вино.

И все вздыхала да на него поглядывала.

Монах отведал лишь хлеба и, помолившись, лег на пол в углу. Ночью открылась в келенке потаенная дверь, подкралась игуменья к молодому монаху и зашептала:

— Больно полюбился ты мне, ангелок мой, свели с ума твои глаза! Налила я тебе винца приворотного, посыпала кушанья любовной приправой, будешь крепко меня любить в эту ночку. Обними же скорее — хочется мне жаркой твоей ласки, такую ласку может дать только молодость. Хочется твоего поцелуя — чую, что пожар будет от губ твоих! Впору нам с тобою миловаться на перинах!

Монах, перекрестившись, сказал:

— Впору звонить в колокола! Впору криком кричать о грехе! Где ты, Русь Святая, коли уже пробрался Рогатый в саму обитель и скалится надо мной? Горе! Горе!

Угрожала отвергнутая игуменья:

— Позову сестер, укажу на тебя как на великого прелюбодея.

Монах отвечал:

— Господь знает правду, а более мне ничего не надобно.

Заскрежетала она зубами:

— Впервой вижу убогого, отказавшегося от вина да от моей ласки! Не то братия из ближнего монастыря. Те, молодцы, добры на вино и ласки.

Монах твердил:

— Горе! Горе!

И, подхватив суму, поспешил к монастырским воротам. Когда же пробегал мимо других келий, слышал не шепот молитвенный, а страстные вздохи — ходили по ночам к монашкам монахи ближнего монастыря.

Принялся он колотить в ворота. Инокиня, выпуская его, вздохнула:

— Убегаешь от вкусной похлебки, от горячих печей. Отчего задумал покинуть наш беспечальный монастырь?

— Узнал я ваши похлебки и печи, — ответил монах. — А в месте этом давно поселился нечистый, давно уже обитается между вами.

— Отчего же мы его не видели? — засмеялась тогда инокиня.

— Оттого, что надел он монашью одежду, прикрылся кротостью и благочестием.

— Ой, мне бы, монашек, его разглядеть! Сколько живу здесь, ни разу не зрела Рогатого! — всплеснула руками монахиня.

— Каждый день встречаешь его, сестрица, ему кланяешься, у него спрашиваешь благочестивых советов! Вот и к заутрене нынче выйдет во всем облачении!

Добравшись до мужского монастыря, не стал входить в него, а сел возле ворот и не сдвинулся с места. Когда остановились возле богомольцы и спросили:

— Отчего ты, Божий человек, сидишь здесь и не ступаешь к братии в храм обогреться? — ответил:

— Не вижу я храма, а вижу пустыню, где более нет Его!

Богомольцы удивились:

— Что ты говоришь такое? Горят в храме свечи, и идет богослужение, возносят хвалу Христу. Где, как не в монастыре, быть Ему?

Монах утверждал:

— Есть вой ветра в пустыне, есть смех Рогатого!

Богомольцы поспешили к игумену. И вот сам игумен вышел к воротам:

— Не ты ли несешь ересь, смущая паству? Да еще возле наших стен, на виду у храма Господня?

Монах твердил:

— Нет здесь монастырских стен, не вижу и храма!

— Ты слепой? — спрашивал игумен.

Гневно ответил сидящий:

— Не слепые ли меня спрашивают о том? Откуда же видеть вам самим, зряч человек или нет?

А царский сын все скучал возле дворцовых окон.

Желая отвлечь царевича, приказал отец-государь привести во дворец лучших певцов. Распевали наследнику в залах духовные хоры, служили священники, вымаливая у Бога прощения царскому сыну. Возносились песни к самому небу — невозможно было ими не заслушаться. Царевич же сидел грустный.

Упрекнул его государь:

— Дворец твой — несказанной красоты, нет ни у кого из смертных такого дворца. Для твоего увеселения собрал я лучших духовных певцов — ты же им не радуешься, не наслаждаешься божественными голосами.

— Отец мой, — отвечал царевич. — Все бы я отдал за то, чтобы не видеть потолки да стены. Не слышать бы мне ангельские хоры, а наслаждаться тишиной полей да шепотом ветра. Тошно от приносимых лакомств — хочется черного хлебца, подогретого на угольях. Хлебнул бы я и вина, которое пьют простолюдины, поглядел бы на крестьянские пляски… Ах, ничего мне не нужно более. Ходит счастье мимо меня с простой свирелькой — оно за холмами, за лесами.

И плакал.

Долго ли, коротко, выпустили плута из тюрьмы. Унося себя прочь от страшного места, Алешка воскликнул:

— Не нашел я Веселии! Поспешу-ка тогда к матушке с батюшкой. Вовсе забыл я о родителях! То-то славно жить с ними. Кормила, поила меня вдоволь матушка. Суров был батюшка, однако, доброе у него сердце!

Готовый на крыльях лететь к отчему дому, пустил в дело молодые ноги. Так по пути приговаривал, сделавшись провидцем:

— Вижу матушку. Вот как прежде в подпол полезла на сыновье возвращение, ставит на стол огурчики да нарезает лучка, да подкладывает капустки — такой нежной, хрупкой, что текут мои слюнки!

И еще более припускал:

— Парит, жарит в печи куреночка — много у нас кур во дворе, бывало, хаживало. Чувствую, как хрустят уже на моих зубах нежные косточки. А баранина с подливой, а свиные потроха и перченое сало? Поистине, соскучал я по дому!