Ладислав Баллек - Помощник. Книга о Паланке

Он покраснел и в ужасе уставился на пол.

— Ну что?! Тебя это мучает?

— Как же я буду командовать им, раз он здесь мештер?

— Ты можешь называть его так, этого я тебе не запрещаю, но делать ты будешь то, что скажу тебе я, а он в свою очередь — то, что скажешь ему ты, и скажешь это так, будто приказала я. Не бойся, скоро привыкнешь, и тебе это перестанет казаться странным.

Минуту он сидел неподвижно, не зная, что ему ответить.

— Такова жизнь, — опередила она его.

— Но мештеру не следует совсем выходить из торговли, — сказал он наконец, чтобы не выглядеть человеком, который визжит от радости, что у него вдруг все так удается.

— Он и не выйдет, — сообщила она ему сухо, — только уступит дорогу, потому что не умеет делать это так, как ты. Вот и все.

Он нерешительно покачал головой.

— А на бойне без него все идет как положено или нет? — спросила она.

— И пойдет еще лучше, — похвастался он.

— Вот видишь! — сказала она резко.

— Ведь мне тоже легче, когда у меня развязаны руки, — улыбнулся Волент, опасаясь, как бы случайно не разозлить ее.

— Ну, это мы все наладим, дай срок.

— Ну конечно, — ожил он, — ведь мы же столько вложили в это дело, вся система, которую мы вдвоем создали, распалась бы, а приводить все до ренду всегда трудно.

— Видишь, ты мужик умный, знаешь, что к чему, правда?

— Вы знаете, что нам надо, я давно об этом твержу, — улыбнулся он ей.

— Да, и я уже решила.

Она легко провела рукой по лицу. Ее глаза все осматривали его, и он не мог выдержать этого взгляда.

Тогда она сказала медленно, отчетливо и дразнящее тихо:

— Как-нибудь вскорости я загляну к тебе посмотреть, что ты там делаешь.

Он снова покраснел, почувствовав, как у него наливаются веки, и жадно кивнул в знак согласия.

Паланкские спальни оживали в ночь со среды на четверг, а чаще — с субботы на воскресенье. Этот обычай существовал издавна, сохраняемый всеми слоями общества, всеми возрастными категориями, как говорится, искони. Для этого не требовалось громких речей и каких-либо особых галантных приготовлений, он был как бы апофеозом благополучия и комфорта, отвечал представлениям об обязанностях по продолжению рода, а также общепризнанной морали, рекомендующей половую воздержанность. Эти два дня (а у пожилых партнеров — один) были как бы компромиссом обязанностей и похоти; обычай этот положительно влиял на супружеское и прочее сосуществование: в такие дни прекращались всякие распри и начиналось тщательное и педантичное очищение тела. Обычай отвечал тогдашним медицинским взглядам на телесную и душевную гигиену, которые утверждали: не перебарщивать, но и не запускать.

Паланчане, питавшиеся тяжелой, пряной едой и пившие много вина, были людьми довольно инициативными. Они бы в два счета забыли о сдержанности, если бы не сила привычки, одерживаемая авторитетом священников и врачей, которым приходилось прибегать даже к коварству (они предостерегали от излишнего перенапряжения, ссылаясь на угрозу размягчения костей, мозга, наступление импотенции, неестественных склонностей и нечистых мыслей у детей слишком рьяно сожительствующих родителей, на грех, а то даже на грыжу и паралич).

Паланчанин вопреки всему все же любил хвастать подвигами этого рода, правда лишь в своем кругу, и, конечно, в чисто мужском или чисто женском обществе. Он любил обмениваться информацией о технике любовных игр. Любил прихвастнуть и предать гласности свой опыт, считая это веселым дружеским развлечением. В сильном половом чувстве, в состязании, в еде и питье он видел здоровое и бодрое отношение к жизни.

Как и всюду, в этом городе людей волновал вид наготы, но больше всего их фантазию возбуждала атмосфера интимности.

Все скабрезные истории происходили либо в кукурузе, либо в густой высокой траве, в густом кустарнике, а сентиментальные — под расцветшими липами, каштанами, сиренью и акациями, тогда как грубые, как правило, совершались в ванной или в бочке с водой. Именно тут теряли доброе имя все служанки, по большей части неуклюжие и здоровенные деревенские молодки, всякий раз застигнутые врасплох, но под конец очарованные утонченным коварством хозяина, опытного, зрелого мужчины. Рассказ о женском теле, которое окунули в воду, прохладную (летом) или теплую (зимой), был способен моментально нарушить их в остальном общепризнанную флегматичность.

Речанова уже давно знала этот субботний обычай и особую атмосферу этого дня. В зимние месяцы, когда старые члены семьи пораньше расходились по своим комнатушкам, служанки получали выходной, а детей отправляли в кроватки, менее обеспеченные супруги купались в чане, а более состоятельные — в ванне. Они тщательно мыли друг друга с головы до пят. Летом мужчины отправлялись на недалекий бальнеологический курорт, а чаще — в укромные и тихие уголки реки. Одни притворялись, что идут, как обычно, загорать, купаться, ловить рыбу, другие без стеснения демонстрировали полотенца, туалетное мыло высшего качества, принадлежности для бритья, шампуни, всевозможные мази, кремы и всякие бутылочки с дразнящими запахами. Так каждую субботу к реке направлялись вереницы мужчин: пешком, на велосипедах, лошадях или машинах. Если их собиралась компания, то после небольшой заминки застенчивость исчезала, все входили в воду, постепенно переставая думать о своей наготе, начинали барахтаться, веселиться, ерничать.

Женщины приводили себя в порядок дома, до обеда или после него отправляясь в парикмахерскую.

Речанова приурочила свой визит к Воленту сознательно и с умыслом на субботу. Теперь она лежала в ванне, и теплая вода приподнимала ее большое, зарозовевшееся тело; с некоторой досадой отметив, что опять пополнела, Эва ритмично поднимала тяжелые, полные ноги, делала глубокие вдохи и выдохи, поднималась на руках, и кружение воды, быстро стекавшей по узкой, глубокой ложбинке между грудями на широкий живот, ее успокаивало.

Все, что она предпринимала, она делала вполне сознательно, в том числе сегодняшнее посещение Волента. Она всегда мечтала о такой жизни, какую вела сейчас. Она создала ее своей фантазией, шестым чувством хищника, разгадав подноготную лучших дам города. С детства при встрече с дамами она исподтишка изучала их, с завистью, ох с какой завистью! При всяком удобном случае она стремилась попасть в Быстрицу. В Паланке ей удалось приблизиться к заветной жизни горожанок. Теперь она овсобождалась от запретов, считая это своей личной победой, торжеством своей воли, разума, сообразительности и даже таланта, освобождалась от ограничений, запретов, связывающей робости, и делала это легко и быстро, действительно талантливо. Свою нынешнюю жизнь она почитала счастьем и позволяла себе все, о чем мечтала и чего желала, без ограничений и до конца. Это пьянило, дурманило, и уже не было силы, которая могла бы заставить ее вернуться вспять. Она уже и представить себе не могла такого, чтобы возвратиться в старый дом, на кухню, к простым платьям или, упаси боже, к деревенской одежде, к скромному столу, тяжелому быту, к простым знакомым. Теперь она познала и чужих мужчин, испытала наслаждение, и одно воспоминание об интимной близости с мужчиной было для нее блаженством и праздником. Она просто не понимала, как могла прожить столько лет, не зная этого.