Ладислав Баллек - Помощник. Книга о Паланке

В передней он переобулся в синие домашние туфли с круглой черной пуговицей на языке, сапоги и деревянную служку положил в шкафчик, тихо вошел в кухню и сел к столу. Через некоторое время вошла служанка Маргита, вдова лет пятидесяти с грубым лицом; от таких женщин матери предостерегают сыновей, считая, что они властные, грубые, неотзывчивые и ненасытные. О ненасытности Маргиты, учитывая ее возраст, речи быть не могло, зато остальные ее качества служили предметом пересудов в доме. Служанка и хозяйка часто не сходились во мнениях, и Речаниха уже начала подыскивать новую прислугу.

— Добрый день, — сказал Речан вежливо, он теперь чувствовал себя неуверенно в присутствии любой женщины.

— Добрый день, вы уже дома? — проворчала она.

— Голод пригнал, — попытался он пошутить, но она лишь кивнула, что, мол, ладно.

Быстро поставила тарелки и прибор, ловко и опрятно положила ему еду и, как только он взялся за ложку, повернулась, чтобы пойти убрать комнаты, будто он был ей противен. Но это было не так, она, единственная в доме, относилась к нему с уважением и, скорее всего, злилась на него, что он в собственном доме ведет себя не как подобает мужчине, — видимо, она привыкла считаться с авторитетом главы семьи. Она принадлежала к тем женщинам, которые признают за мужчинами больше прав, чем за женщинами. И не скрывала этого. Если она в присутствии Речана вспоминала своего покойного мужа, то не просто так, а всегда в роли суверенного хозяина. Она явно грустила по нему. С Речаном же была солидарна. Если он узнавал что-то о своем собственном доме и семье, то только через нее. Она, очевидно, терпеть не могла его жену, но не скрывала своего неодобрения и по отношению к «барышне Эве», как называла ее по приказу хозяйки. Это мяснику не нравилось, он считал ее слишком болтливой. Однако не делал ей замечаний, не желая потерять единственного союзника в доме. Союзника и осведомителя.

— Пани Ондрикова, что новенького? — спросил он, поблагодарив за обед. Готовила она превосходно, за ведение домашнего хозяйства ее еще ни разу не упрекнули, чем она надлежащим образом и гордилась.

— Ничего, — отрезала она, но у дверей обернулась. Заметив покорное выражение на лице Речана, она смягчилась, оперлась о дверной косяк и неопределенно подняла плечи. После этого опомнилась и важно скрестила руки на груди. Всю жизнь, она тяжело работала, вырастила пятерых детей и гордилась этим, чего никто не мог поставить ей в укор. Руки у нее были жилистые, вытянутые, потрескавшиеся и красные от ветра и воды. Она была невероятно целомудренна: как только замечала, что в дом входит посторонний мужчина, например, почтальон, Волент и даже ученик, сразу опускала вниз рукава, закатанные до локтей. Хозяйка сначала не могла ею нахвалиться и пребывала довольной до тех пор, пока ее не стал коробить фамильярный тон Ондриковой. Та ошибочно полагала, что у нее есть на него право. Она была старше, опытнее, этому дому благоволила, сверх того, и это особенно смущало Речанову, обе они вышли из одной среды и были землячками, хотя она, Ондричиха, как прозвала ее хозяйка, жила в Паланке безвыездно с довоенных времен. В этом доме она собиралась годы служить без обид, оскорблений и придирок — словом, надеялась на приличную жизнь у земляков, простых людей, которым повезло больше, чем ей. Это заблуждение ожгло ее очень глубоко, оно было равносильно потере веры в справедливость людей, пришельцев из родного края. Она собиралась дружить с ними, а здесь — вот что. Никто в доме не сознавал, что она обижена именно тем, что похоронила свои надежды, даже Речан не подозревал, ну а его женщины шли теперь по иным путям-дорожкам. Между ними и служанкой еще не стояло особенно много преград, во всяком случае хотя бы поначалу, они могли бы даже понимать друг друга, но очень скоро их разделило одно — миллион !

— Весь день я была одна, — начала служанка, видя, что хозяин молчит.

— Вы вкусно готовите, пани Ондрикова, я и Воленту говорил… и он, знаете, тоже так считает, да, а уж он-то в этом разбирается.

Она сделала вид, будто даже не заметила похвалы, но нет, на самом-то деле заметила, и еще как. То, что Волент одобрил ее кулинарное искусство, было особенно лестно.

— Они обе, — вздохнула, чтобы скрыть насмешку, Ондрикова, — были у врача, барышню, — скривила она рот, — мол, схватила колика… только я что-то такого у нее не заметила. Уж мне ли не знать, как колика скручивает человека! Все мода, я это называю модой, пан Речан. Сейчас все женщины ходят по врачам. Те, которым делать нечего, те всегда увлекались этой модой, насколько я помню… Ваши не могут отставать, боже упаси, они не могут быть хуже других, уж я-то знаю, в чем тут дело…

— А может, все-таки колика, — защищал своих женщин Речан, — только слабая… — Он не расслышал, что она пробормотала в ответ, потому что жевал.

Ондрикова засмеялась:

— Вы о них, пан Речан, все только хорошее… О своих так и положено, но и они должны бы больше считаться с главой семьи, а ведь от них вы доброго слова не слышите. Да… — посерьезнела она, некоторое время пристально наблюдая, нравится ли ему еда, — разве так полагается? Разве вы не надрываетесь в поте лица ради них? Ведь это все, — она показала широким жестом вокруг себя, — кто… того… нажил? Если бы мой вот это нажил для семьи, да я бы пылиночки сдувала с каждого места, куда он сядет, пиво, водку, сигареты ему в кровать бы подавала, берегла бы его… береженого-то и бог бережет, как мы когда-то, — она вздохнула, — еще дома говорили. Разве можно так коситься на трудолюбивого отца? Послушайте, пан Речан, я женщина, мне бы надо их сторону держать, да нет уж, извините!

Он согласно кивал, но не радовался ее защите. Благодаря ее языку все, наверно, уже стало достоянием соседей. Лучше бы помалкивала. А что, если сейчас их слышит жена? Зычный голос Ондриковой, наверное, слышен даже за дверью в коридоре. И жена при ближайшем удобном случае выкрикнет ему и то, что он вступает в сговор против нее даже со служанкой.

— А ночью вам здесь не холодно? — спросила Ондрикова и показала на кушетку под окном. — Когда ночью здесь выстынет… — Он кивнул. Вдруг она немного осеклась, повернулась и без дальних слов вышла из кухни.

Речан доел, с облегчением откинулся на спинку массивного кремового стула — вся мебель на кухне была выкрашена в кремовый цвет и так и сияла. Минуту ничего не думал, словно дожидался первой реакции своего желудка, а потом вспомнил о Воленте. И снова отдался бездумью. Зачем думать? Время послеобеденное, все, что его интересовало, шло своими путями, кое-что — потаенными, большая часть — обычными, он совсем не хотел ничего в этом мире анализировать и оценивать. Он позволил себе отдых, пользуясь коротким промежутком после хорошего и сытного обеда, когда человеку на мгновение кажется, что нет более надежных путей, чем те, которые избрали его дела, сами по себе достаточно умные и искушенные, чтобы при каждом своем движении вперед, куда им и свойственно стремиться, обеспечить свою безопасность. Вера довольно сомнительная, но мясник принадлежал к тому сорту людей, которые при случае не преминут положиться и на что-то сверхъестественное.