Ладислав Баллек - Помощник. Книга о Паланке

Мясник вошел в двери и поднял глаза на чистое и сверкающее небо. Все усиливающаяся жара как будто душила его и лишала сил. Он устало прикрыл веки, чтобы мысленно снова очутиться на застекленной веранде своего дома.

Но его вывел из задумчивости вентилятор. Маленький двигатель вдруг задрожал, лопасти винта закружились медленнее, клиновидный ремень с опозданием реагировал на колеблющиеся обороты приводного вала, вентилятор как-то засвистел, потом застонал, движение винта замедлилось, так что между лопастями стали видны промежутки. Речану уже казалось, что двигатель вот-вот остановится, но металлические лопасти снова разбежались, начали издавать свой успокаивающий шум, долгий, непрерывный и неслабеющий, к которому настолько привыкаешь, что он становится незаметным. Он почувствовал облегчение. Это было лишь небольшое и обычное колебание напряжения в электросети, но Речан уже представил себе самое худшее: как он волочит мясо из холодильника вниз в погреб на засыпанные опилками глыбы льда.

Противоположная сторона Торговой улицы была в тени. Ему не были видны помещения лавок, но он вдруг осознал, что в них могли быть люди и они преспокойно могли за ним наблюдать. Перед его лавкой росло всего одно дерево, а другие были прикрыты несколькими густыми постриженными деревьями, на которых осенью созревали небольшие красные плоды, похожие на яблоки (дети ели их, мякоть у них была сладкая), и вдоль противоположной стороны улицы тянулись довольно высокие кусты сирени, которая неизвестно почему никогда не цвела.

Беспомощно повел плечом: дескать, пусть смеются, если есть охота. Повернулся, чтобы посмотреть на площадь. На углу стоял табачный киоск, небольшой кирпичный домик, притягательный для покупателей прежде всего зимой, когда из трубы с жестяным петухом, который честно регистрировал каждое изменение ветра, валил дым, а к вечеру вырывался сумасшедший рой искр, как из мчащегося паровоза. В домишке торговал однорукий табачник Патаки, первый местный франт в темных очках, его с удовольствием встречали везде, за исключением дома Косориных, потому что он строил куры их дочке, что респектабельному семейству известного учителя гимназии было не по душе. Господин учитель даже ходил жаловаться на него в жандармерию чтобы господа жандармы выслали этого человека из города. Как и следовало ожидать, ничего ему не сделали, во всяком случае не выслали, хотя в жандармерии тоже вызывала повышенный интерес эта птичка, так в органах безопасности нежно именовали «своих» людей. Вовсе не из-за наветов господина учителя (тот наконец унялся, а после того как дочь устроила ему взбучку, как школьнику, и даже запустила бутылкой из-под пива, вообще перестал посещать жандармов и обратился со своей бедой к священнику) они часто наведывались в гости к Патаки, тем более что он торговал у них под носом — из окна жандармерии можно было видеть, как говорится, даже его пальцы, — но уследить за ним все же не могли.

Табачник Патаки и его лавка, почти вся обклеенная и обитая табличками и рекламами всевозможных товаров: «СИДОЛ», «ТИКИ», «АЛПА», «МАРГАРИН», «ЯВА», «ЛАДА», «АЭРО», и фирм: «РОЛНЫ», «НЕХЕР», «БАТЯ», «ЧТМ» — принадлежали к числу достопримечательностей паланкской площади Республики и даже всего города. Паланчане любили загадывать, чем кончится состязание между Патаки и Национальной безопасностью. Все, конечно, были на стороне табачника, один учитель Косорин считал, что Патаки «contra bonos mores», то есть против добрых нравов, как он однажды с горя высказался по-латыни.

К превеликой досаде властей, в особенности таможенников и жандармов, в этой табачной лавке вы могли получить все, чего бы ни пожелали. Контрабандный табак листами в пакетах, хорошо нарезанный — в деревянных коробках, дорогие трубки, хорошие сигареты, сигары, золотые портсигары, зажигалки, мундштуки — короче, все «курительные причиндалы», но здесь же вы могли заказать, пока читаете газету, и стакан водки… здесь можно было достать швейцарские лекарства, а более состоятельные люди — продовольственные карточки, робкие мужчины и военные — презервативы, равно как и адреса доступных женщин, торговцы — хороший совет, женщины — утешение, а бедняжки, которые «попались», — адреса акушерок, делающих аборты. Каждый получал свое, только одни представители закона — ничего. И так продолжалось долгое время. Оставалось загадкой, куда же табачник прячет свой товар, его не могли обнаружить, даже проведя несколько обысков с простукиванием стен, а один раз сантиметр за сантиметром исследовали пол — все безрезультатно. Патаки прятал свой товар в выдолбленных поленьях, только выяснилось это гораздо позже, в одно жаркое лето.

Речан тоже был на стороне Патаки, главным образом из-за своего дома: это он, Патаки, как потом узнал Речан, был посредником при купле. Его радовало, скольких чиновников он водит за нос.

Ну, и сейчас он мог позволить себе полюбоваться на свое любимое здание, импозантное здание городской гимназии, по-королевски солидное, великолепное, для него далекое и недоступное, как райские плоды, красивое и внушительное, с большим числом окон, с лепниной в люнетах.

Фасад гимназии весь день был освещен солнцем. Перед ним росли развесистые клены, позади — пирамидальные тополя, свечи юга, его молчаливые солдаты и громоотводы, очень частые жертвы молний, тополя уже вытянулись выше крыши, словно хотели достать до ног бронзового юноши на куполе — стройный и мускулистый, как Гермес, он мчался с зажженным факелом неведомо куда, устремив взгляд вдаль. Он реял над городом высоко, как железные стражи с копьями на крыше столичного управления, и принадлежал только небу, далям и еще тем восторженным и барски чванливым молодым людям, которые ежегодно, получив аттестат зрелости, покидали это здание с львиной мордой над главным входом и уходили из города в погоне за своей мечтой.

Под этим солнцем и ветром, что дул не переставая, вызывая неумолчный шум в зеленой части города, в особенном напряжении прекрасного, просто священного паланкского дня мясник все вспоминал обыкновенную осень, которая неизвестно почему столь глубоко врезалась в его память, школу, родную деревню над Тайовом, где он вырос, и где его дед и отец забивали скот и гнали прославленную сливянку, и где жена и дочь еще думали о нем, а не только о пудре, роялях, проигрывателях, буфете, персидских коврах и прочей чепухе.

О его учении родители и не помышляли, об этом и речи не было.

Сейчас перед зданием паланкской гимназии выстроились человек двадцать парней, создав нечто вроде фаланги, и зашагали строем. Уже отойдя от гимназии, принялись насвистывать песенку о Джоне Брауне. Свернули на другую улицу, направляясь на луга у реки, где обычно занимались борьбой, бегали, фехтовали длинными палками. Вел их преподаватель физкультуры и французского Орешански, ростом, походкой и поведением сущий индеец. Он учился во Франции и после немецкой оккупации вступил где-то в Агде в чехословацкую заграничную армию. В Паланке он жил со своей маменькой, и поговаривали, что учитель безнадежно влюблен в пани Хамплову, жену архитектора. Где-то в акациевых лесах, за городом, Орешански построил себе сруб и, покуда не узнал, что Хамплова ездит туда кататься на лошади, наслаждался плаванием на каноэ, которое смастерил своими руками. Его, видимо, мучало, что он не может даже приблизиться к предмету своих воздыханий. В городе и на прогулках он видел ее только в обществе супруга, а когда она каталась верхом, ее сопровождал не слишком приветливый немецкий дог. Учитель был в отчаянии. Госпожа Хамплова на глазах хирела, эта красивая дама уходила из этого мира медленно и неотвратимо, как дым. В те годы в Паланке не было более красивой женщины. Она увядала, бледнела и сохла, как букет Макарта, очарование из недолговечных трав и столетников.