Уильям Стайрон - Уйди во тьму

Высотки Манхэттена вырисовываются вдали бледно-голубыми силуэтами, высящимися словно минареты или монолиты; в летние дни яхтсмены приплывают сюда на своих яхтах, и белые их паруса на воде выглядят так красиво на фоне голубого мартовского неба, словно летящие воздушные змеи. Здесь, на кладбище, толстыми пучками растут сорняки и какая-то бурая неприглядная зелень, оплетая бетонные мемориальные доски. Настоящих памятников тут нет. Заржавевшая колючая проволока пересекает кладбище безо всякой надобности — предотвращать чье-либо вторжение нечего, ибо немногие люди приходят сюда. Это мерзкое место, полное крыс и пауков, и по нему — поскольку оно высится над водой — гуляют резкие, меняющиеся ветры.

Когда-то тела перевозили из морга на буксире — выкрашенный в черный цвет, с приспущенным флагом на корме, он, пыхтя, приплывал по Ист-Ривер по четвергам. Когда он проезжал мимо, капитаны и матросы на баржах снимали шапки, крестились или шепотом произносили молитву. Теперь используют грузовик, и покойники больше не получают последнего благословения: ну кто станет салютовать грузовику, такому земному и такому привычному? Гробы делают из чистой сосны, и их поступает двадцать пять — тридцать каждую неделю; их кладут по четыре в большую общую могилу. Никаких молитв не произносится; городские заключенные привыкли хоронить, и за каждый день работы на Поттерс-Филд им снижают день с приговора. А другие мертвецы должны быть вытеснены — те, кто пролежал тут двадцать лет. От них сейчас остались лишь кости да пыль, и поскольку они занимают ценное место, их следует удалять. Не дважды похороненные, как реликвии под площадью Вашингтона, а трижды уничтоженные: заключенные не дадут им лежать спокойно, они заберут кости, сгнившую холстину и растрескавшийся череп и сбросят все это в маленькую ямку, где это займет одну десятую того места, какое занимало двадцать лет назад. Новые гробы кладут как следует, с бирками и номерами — в таком виде многие души прочно занимают на два десятилетия положенные шесть футов земли.

Дело сделано. Могила засыпана. Заключенные укладывают в полицейский фургон свои лопаты и кирки, садятся в него, и их увозят. На мысу, возле воды, горят старые гробы, поскольку они тоже должны быть уничтожены. Из них получается красивый одинокий погребальный костер — высоко нагроможденные, они быстро сгорают, потому что дерево хорошо прогнило. Гниль расцветает и в воздухе — чувственная и плотская, но это гниль естественная, как умирающие листья, ее и уничтожают. На щепках пламя подбирается к остатку савана, и огонь охватывает локон детских волос, хранившийся все эти годы словно в медальоне, — он сморщивается, превращаясь в сгусток пыли. Маленькие косточки, не замеченные копателями, обгорают и падают в сорняки. Крыса высовывается из норки, вдыхает ветер и залезает назад. День тянется и наступает вечер, но голубой дым от костра поднимается в небо, ветерок подхватывает его и разносит среди могил, обвивает им памятник. Такое впечатление, что памятник этот забыт. Кто поставил его тут — неизвестно, на нем — единственная на всю округу эпитафия. Он маленький и растрескавшийся, и почти весь укрыт сорняками; выгравированные глаза Христа, выветренные непогодой, по-прежнему горят яркими огоньками. Ниже можно прочесть подпись, несмотря на ежевику и крутящийся голубой дымок: «Он обращался к родным по имени».

Итак, спустилась темнота, накрыв могилы и засохший кедр и безымянных мертвецов. По берегам Саунд замелькали огоньки. Крысы зашевелились в сорняках среди могил. Дым все еще поднимается в ночь, чистый и безгрешный, рожденный, как страсть, последней пылью безымянных и не числящихся в памяти, — все выше и выше, к звездам.

Полицию нельзя было винить. Когда полицейские пришли за Пейтон, на ней не было ничего. Тогда они поднялись на двенадцатый этаж и стали искать — нашли ее одежду, но никаких документов, подтверждающих личность. «Как еще, — сказал похожий на старую деву мужчина в отделе больниц, когда Гарри позже пришел к нему, — могли они поступить?» Обычная процедура. Дождаться, когда пройдет положенное время для выяснения личности, а потом отправить «индивидуума», как он выразился — так, что от него, казалось, запахло формальдегидом, — на остров. Никто не явился, чтобы установить личность индивидуума. Вот так. Значит, нет никакого сомнения в том, что эта снятая ими фотография — фото его жены? В таком случае все в порядке: надо заполнить кое-какие бумаги, и он сможет обратиться в похоронное бюро (за свои деньги, конечно) и забрать — «эксгумировать», сказал он — тело. Все это время Гарри чувствовал неодобрение мужчины, словно Гарри был беспечным родственником, но ему было до того плохо от горя, что он не обращал на это внимания.

Он выехал со своим другом Ленни и хозяином похоронного бюро с катафалком. Гарри вытащил тонувшего Ленни изреки Эбро весенним днем 1937 года. Это произошло в середине боя — он положил Ленни под грушевое дерево и с полчаса трудился над ним, прежде чем Ленни ожил, стеная и с кровью на губах. Они не были знакомы. Позже они обнаружили, что оба родились в Бруклине, на Кэйтон-авеню, и оба поступили в Эразмус-Холл. В том, что Гарри вытащил его, не было ничего героического: от контузии, полученной от выстрела мортиры, Ленни упал в воду, и Гарри, по счастью, оказался рядом. Они служили в разных батальонах, но после этого встречались часто — не столько из-за того случая, сколько потому, что понравились друг другу. Большинство людей по увольнении из армии забывают имена своих товарищей так же быстро, как то, что ружье М-1 — тридцатикалибровый полуавтомат, работающий на газе, и так далее, но Гарри и Ленни покинули бригаду одновременно, а потом окончили один и тот же факультет Нью-Йоркского университета. Гарри был спокойный, стеснительный; Ленни, с шапкой ярко-рыжих волос, был склонен взрываться и легко поддавался переменам настроения. А когда на него ничто не находило, он обладал живым умом, был остроумен и щедр — словом, они с Гарри были симпатичной парой. Гарри ценил Ленни за острый ум, колкий юмор, а также за его немалые способности в качестве иллюстратора. Ленни был ранен шрапнелью в левую руку — это была плохая рана, сделавшая руку почти беспомощной. От этого он часто злобился и бывал циничен, и во многом полагался на то, что Гарри со своей осторожностью и спокойным умом поправит его.

Некоторое время они жили вместе в квартире на Корнелия-стрит в Вилледже. Они прекрасно существовали. Гарри преподавал в университете, а Ленни к тому времени стал получать весьма выгодные заказы от некоторых журналов. Когда началась Вторая мировая война, они оба не подлежали призыву: у Гарри было затемнение в легком, и ни тот, ни другой не страдали от этого и не стыдились — они через это уже прошли и забыли, как сказал Ленни. Затем Ленни женился на ясноглазой милой девушке по имени Лора Эбрамс, и Гарри — поскольку ему теперь требовалось большое помещение: его полотна, по мнению Ленни, становились зловеще героическими — переехал в квартиру ближе к центру, на Йорк-авеню, в восточной части восьмидесятых улиц. В первые годы войны он, Лора и Ленни лихо проводили время.