Уильям Стайрон - Уйди во тьму

Затем Гарри познакомился с Пейтон. Произошло это на вечеринке весной 1943 года в доме Алберта Берджера. Алберту было лет двадцать шесть или двадцать семь, он существовал на ежегодное поступление от своей богатой тетушки, и у него было плохое зрение. Он жил в квартире на Вашингтон-Мьюз с большим догом и великолепными джазовыми пластинками. Он был стройный и очень бледный. Он носил очки без оправы и старательно испачканные твидовые костюмы, и что-то в нем — возможно, одежда или то, как у него косили, или не держали фокуса, или просто закрывались и слезились глаза, — придавало ему вид больного бесполого существа лет сорока. Он был неуклонно щедр, и у него имелось вдоволь виски, но с хитринкой, застенчивый интеллектуал, избегающий твердого мнения, — в общем, он был не очень интересен. Его единственной работой являлось устройство вечеринок каждую субботу, когда его комнаты наполнялись индусами, и антропологами, и любителями полежать на полу, разговаривавшими до умопомрачения о Челышеве, и Ленине, и психоанализе Райхиана. Все рано или поздно приходили к Алберту.

Гарри не помнил, как он познакомился с Албертом, но ему нравились несколько человек, приходивших к нему, и там он влюбился в Пейтон. Она была очень пьяна, агрессивна и любила спорить. Она ему совсем не понравилась, но она была самой красивой девушкой, какую он когда-либо видел, и было трудно не влюбиться в нее, хоть она ему и не нравилась. Вскоре, когда время близилось к заре, он оказался наедине с ней и Албертом, который с закрытыми глазами и мокрыми у края глаз ресницами сообщил им, что появился новый роман о войне, куда лучше «Войны и мира».

— А-а-ах, — произнесла Пейтон.

И, безо всякой причины разразившись слезами, уткнулась головой в колени Гарри. Занялась голубая заря, и он повез ее домой, в однокомнатную квартиру на Шеридан-сквер. Она прижалась к нему, дыша виски, и крепко, отчаянно впилась поцелуем в его губы. Хотя ему хотелось зайти к ней, он этого себе не позволил.

На следующий день, в воскресенье, он спросил ее, почему она так плакала — он был откровенно любопытен, но не настойчив. «Что мучает тебя?» — спросил он. Она сказала, что сама не знает. Они прошлись по Восьмой улице. Солнце светило, и по улице гуляли люди с детскими колясками и пуделями; гомики сидели в баре у окон, тараща глаза на голодных до обморока людей. День был прелестный, но Пейтон страдала от похмелья. Она стала описывать свое состояние: она сказала ему, что чувствует себя так, будто шагает по дну моря и словно ее окружает вода. Почему-то он вспомнит это позже.

Они сели на скамью на площади Вашингтона и стали кормить голубей орешками. Через какое-то время Пейтон оправилась, и Гарри вдруг обнаружил, что держит ее за руку. Они говорили о том, что Сезанн более великий художник, чем Гойя, а Ван Гог — более великий, чем Пауль Клее, немного поспорили, но без раздражения, и когда Пейтон под конец сказала, что подобная дискуссия бесполезна, что глупо «жить сравнениями», он удивился, помня ее состояние накануне, что она стала такой покорной и трезвой. Он полностью согласился с ней. Потом она сказала, что ушла из школы, презрительно заметив, что это был «танцкласс в Виргинии», но не объяснила почему. Она была одновременно открыта и замкнута — казалось, была в ней частица, до которой он не мог добраться. Она пожаловалась на головную боль, снова сказала, что день словно наполнен водой, — наверно, она тонет, объявила она с прелестным зевком и уронила голову ему на плечо.

— Ты когда-нибудь читал «Винни-Пуха»? — спросила она, и он только собрался ответить, как появился мужчина с метлой и разогнал голубей, взлетевших словно ракеты из перьев.

И Гарри нагнулся и сказал:

— А знаешь, ты красивая.

— Да.

— Это правда.

— Да. — Она помолчала. — Возможно, мне нужно сходить к аналитику.

Сам не зная почему, он сказал:

— Тебе нужен я.

— Возможно.

Вначале, как и Гарри, Ленни не интересовался Пейтон — он так ему об этом и сказал. Трезвая — она была достаточно приятной, хотя держалась тихоней и высказывалась неуверенно, но дайте ей выпить — и смотрите, что произошло: ой, такая несговорчивость, такой острый язык. Именно на это — Гарри понимал — Ленни неверно реагировал: два человека с ироническим, саркастическим настроем редко могут найти общий язык. А кроме того — Гарри должен был это признать, — Пейтон читала больше Ленни, более остро интуитивно оценивала Изобразительное Искусство, говоря о нем с большой буквы. А главное — тот факт, что Пейтон была из Виргинии. Ленни при всех своих положительных качествах по-прежнему оставался нью-йоркским провинциалом, часто близоруким, и для него все, что южнее Вашингтона, ассоциировалось с невежеством и тиранией, — этот предрассудок сохранился у него с детства, и от такого трудно избавиться.

— Тебя по-прежнему тянет к жарким губкам, — сказал Ленни, когда Гарри, вторично встретившись с ней, вернулся, проводив Пейтон домой, на Корнелия-стрит. — Не говори мне, что не собираешься остаться на ночь с леди.

— Она сегодня вечером устала.

— Еще бы. Она ведь никогда не может выключить себя!

Они вчетвером пили допоздна херес. Завязался спор. Лора сказала что-то про невежду из Теннеси, с которым она познакомилась. И тут Пейтон понесло: почему, сказала она, на Севере так много расистов? Почему они не в состоянии понять очевидные истины: что Юг, возможно, был закостенелым местом и люди полны чувства вины, но неужели они не понимают, что в этом и есть трагизм этого края, что он все еще находится в сдвиге, его все еще сотрясают конфликты, что дело идет к лучшему, он вылезает из руин, и когда совсем вылезет, это будет великое место, благодаря своим испытаниям? Неужели они этого не видят? Ленни этого не видел: ему хотелось знать, насколько Гарри мог быть романтиком. Они еще немного поспорили, и спор перешел к Пейтон и Ленни, а Гарри и Лора спокойно пили херес. Когда Пейтон говорила о Виргинии, Гарри видел, какой страстью горели ее глаза и любовью: ей так отчаянно хотелось убедить их всех, что ее любимый, утраченный край — это чудо.

— Ну и жила бы в своей чудесной Аркадии, — сказал Ленни.

Пейтон тут умолкла, впервые за вечер лишившись дара речи, рот ее нервно дергался, пытаясь произнести слова.

— Нет… — сказала она. И более решительно: — Нет.

Казалось, она не сознавала, что они находятся с ней в одной комнате: она видела что-то сквозь стены — либо печальное, либо пугающее. Она утратила способность спорить. Она приложила кончики пальцев ко лбу и сказала, что устала; не отвезет ли Гарри ее домой?

— Да, признаю: она приятный на вид помидорчик, — сказал потом Ленни, — но у нее в голове сплошная путаница. Что она пытается нам сказать? Во-первых, вся эта болтовня о движении у Сезанна — хорошо, в этом есть смысл, она была трезвой. А про Маркса — в жизни не слыхал ничего более наивного. Можно подумать, что ее уже зачислили в Коминтерн. Ну а накачай ее хересом, и она готова линчевать всякого…