Джумпа Лахири - Низина

Она собирает всю эту пакость в корзину и уносит ее содержимое подальше, потом принимается наполнять корзину заново. Голыми руками она собирает все эти пустые бутылочки, пузырьки, смятые пачки от сигарет, кровавые прокладки. Все, чем побрезговали крысы. Все, что не захотели утащить вороны.

Она понимает: никогда не сможет разгрести эту свалку. Но все равно таскает мусор в корзине по нескольку раз за день. И она не обращает внимания на людей, когда те, проходя мимо, останавливаются и начинают говорить ей, что это бесполезно. Что это противно и унизительно. Что она может подцепить какую-нибудь заразу. Она уже привыкла к этим увещеваниям соседей и ничего не отвечает.

Каждый день она собирает этот мусор, эти предметы, которые когда-то были для людей полезными. Солнце печет ей затылок. Жарища стоит нестерпимая, до дождей еще несколько месяцев. Но от этой работы Биджоли получает удовлетворение. И не замечает, как пролетает время.

Однажды она находит рядом с памятником Удаяна неожиданные предметы — кучу банановых листьев, испачканных остатками еды, грязные бумажные салфетки, мятые одноразовые стаканчики, гирлянды искусственных цветов.

Это остатки от свадебного торжества. Свидетельство чьего-то счастливого празднества. Предметы эти внушают ей такое омерзение, что она не может прикоснуться к ним.

Ее сыновья не устраивали ничего подобного, когда женились. Не праздновали, не созывали гостей. В ее доме вообще угощали гостей только на поминках Удаяна. Разложили на крыше банановые листья с горками соли и ломтиками лимона, и родственники и товарищи Удаяна цепочкой поднимались по лестнице, ожидая своей очереди, чтобы подняться на крышу и приобщиться к поминальной трапезе.

Ей хочется знать: что это за семья, у кого из соседей была свадьба? Квартал их теперь сильно разросся, она теперь уж и не знает, где у него начало и где конец. А ведь раньше она могла постучаться в любую дверь, и ее бы сразу узнали, пригласили войти, угостили бы чашечкой чая. И на свадьбу ее обязательно пригласили бы. Но теперь тут понастроили новых домов, и в них заселились незнакомые люди, которые предпочитают смотреть телевизор и совсем не хотят поговорить с ней.

Ей надо знать, кто устроил здесь эту помойку. Кто осквернил это святое место? Кто оскорбил память Удаяна?

Она кричит соседям. Кто это сделал? Почему никто не вышел, не остановил это безобразие? Неужели уже забыли, что здесь произошло? Или не знали, что здесь когда-то прятался от полиции ее сын? И что вон там, чуть подальше, на пустом поле его расстреляли?

И она стоит, простирает руки, словно за милостыней, к людям, для которых она когда-то делала все, что могла. Она собирала для них рисовый отвар, приносила еду, когда они голодали, но никто из них теперь не обращает внимания на Биджоли.

«Да выйдите хоть кто-нибудь!» — кричит она людям, которые смотрят на нее из окон и со своих террас. Ей вспоминается крик военного в мегафон: «Выходи медленно! Выходи из своего укрытия!»

И она ждет: Удаян сейчас выйдет из зарослей гиацинта и направится к ней. «Иди, сынок, сейчас безопасно, — говорит она ему. — Полиция ушла, никто тебя не заберет. Иди быстро в дом. Ты, наверное, голодный. Иди скорее. Ужин готов. Ведь уже темнеет. Твой брат женился на Гори. Я теперь совсем одна. У тебя в Америке дочь. А твой отец умер».

Она стоит и ждет. Она уверена: сын слышит ее. Она разговаривает сама с собой. Она уже устала ждать, но все равно ждет. Потом приходит Дипа, ополаскивает перепачканные грязью руки и ноги Биджоли чистой водой, укрывает ее плечи шалью и ласково ведет к дому.

— Пойдемте пить чай.

Однажды усадив ее на террасе, Дипа ставит перед ней чай, блюдце с печеньем и протягивает ей что-то еще.

— Что это?

— Письмо, мамони. Было в почтовом ящике сегодня.

Письмо из Америки, от Субхаша. В нем он подтверждает свой план приехать этим летом, называет дату своего приезда. К тому времени уже три месяца пройдет со дня смерти его отца.

Он пишет, что раньше приехать никак не сможет. Пишет, что привезет с собой дочь Удаяна, а Гори не приедет. Сам он собирается читать в Калькутте какие-то лекции. Что они пробудут здесь шесть недель. «Она считает меня своим отцом, — пишет он, имея в виду эту девочку по имени Бела. — Но больше ей ни о чем не известно».

Воздух замер, застыл, ни ветерка. Это все из-за нового многоэтажного дома — как выстроили его, так теперь на террасе всегда духотища. Она возвращает письмо Дипе. Словно это не письмо от сына, а чайный мешочек, ненужный ей сейчас, она больше не хочет чая. Биджоли просто запомнила сообщение и теперь обращает свои мысли к другим вещам.

Бела и Субхаш прибыли в Калькутту к началу сезона дождей. В Бенгалии его называют «барша кааль». Отец говорит Беле: каждый год в это время направление ветра меняется, и он дует не с суши на море, а с моря на сушу. Отец показал ей на карте, как путешествуют тучи от Бенгальского залива, через материковую часть к горам на севере. Они поднимаются и охлаждаются, не могут там набрать достаточной высоты, чтобы перевалить через огромные Гималайские горы, поэтому зависают над Индией.

Отец говорит: когда придет дождь, все притоки в дельте выйдут из берегов. Улицы в городе и окрестные поля — все будет затоплено водой. Урожай потом будет или очень щедрый, или погибнет. С террасы бабушкиного дома он показал ей два пруда и сообщил: они разольются и превратятся в один. А лишняя вода соберется в низине, иной раз она поднимается высоко, будет Беле примерно до плеч.

День начинался с ясного утра, а потом приходили громовые раскаты и тяжелые тучи с черной каймой. Бела видела, как они быстро опускались все ниже, похожие на гигантские серые шторы, и заслоняли дневной свет. Иногда солнце упрямо пробивалось, его бледный диск на их фоне напоминал скорее полную луну.

В доме сразу темнело, а потом тучи разверзались дождем. Вода хлестала в окна, и нужно было спешно закрывать ставни. Горничная Дипа бросалась развешивать на просушку то, что успело намокнуть на полу.

С террасы Бела наблюдала, как гнулись от буйного морского ветра тонкие стволы пальм. Их заостренные листья хлопали, словно крылья больших птиц. Если пристально смотреть на них, то казалось, будто крутятся лопасти каких-то мельниц, взбивающих мякоть небес.

Бабушка не приехала в аэропорт их встретить. Она ждала, сидя на террасе на верхнем этаже дома, где вырос отец.

Там она подарила Беле ожерелье. Из маленьких золотистых бусинок, плотно нанизанных на леску. Бабушка наклонилась и молча застегнула ожерелье на шее Белы, потом переместила его так, чтобы застежка оказалась сзади.

Волосы у бабушки были седые, зато кожа на руках гладкая, ровная. На ней было белое хлопковое сари без узоров и рисунков — просто белое, как простыня. Глаза у нее были мутные, и не черные, а синие. Разглядывая Белу, она то и дело переводила взгляд на отца, словно пыталась найти между ними сходство.