Мишель Шнайдер - Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика

«Случай Мэрилин» ни Гринсон, ни Уэкслер не могли бы рассказать, обосновать, подтвердить в реальности. Как все случаи, описанные психоаналитиками, он был всего лишь фикцией, спиралью интерпретаций, маршрутом, сто раз пройденным во всех направлениях. Никто не может воспрепятствовать другой информации поставить под вопрос факты, смешать карты, расщепить повествование на новеллы, мнения, неточности. Легенда. История правдива, только если кто-то в нее верит, и меняет содержание в устах каждого рассказчика. Клинический случай — не роман, в котором рассказывается о произошедшем, но что-то вроде художественного изложения психоаналитиком себя самого. Жизнь аналитика невозможно отделить от случая пациента. Они пересекаются, и то, что говорится публично, совершенно не совпадает с тем, что происходит с глазу на глаз. Даже когда то, что было тайной, предается гласности, мы не приближаемся к истине. То, что было уже известно, просто включает эти новые элементы и образует новый вариант легенды. В итоге никто не узнает, что произошло на самом деле. Психоанализ не выражает правду людей, которые вступают на его путь. Он дает им пригодное для жизни повествование о том, кто они такие, и рассказывает, как все могло бы быть.

Уэкслер медленно начал свой рассказ, оставшись наедине с журналистом, которому поручил написать вместе с ним его мемуары.

— Прежде чем шагнуть за роковой рубеж (мне почти восемьдесят лет), я посмотрю в зеркальце прошлого, чтобы взглянуть на все путаные, смешные и трогательные события, произошедшие в «годы Мэрилин». Вы себе даже не представляете, что являл собой в то время психоанализ в Голливуде. Пока режиссеры лежали у нас на диванах, мы писали сценарии за них. Фрейд думал, что его истории болезни можно читать, как романы, Роми — Ральф Гринсон — хотел, чтобы истории его психоанализа напоминали фильмы, поставленные им самим. Я предпочел просто рассказывать и писать сценарии, немного заняться режиссерской работой. Я обязан Гринсону. Должен это сказать. Именно он ввел меня в мир кино. Часто по воскресеньям мы ходили обедать к писателю и продюсеру Дору Шари, где собирались все сливки Лос-Анджелеса. Мы вскоре сдружились и решили вместе снимать кабинет для работы. Это позволяло нам работать вместе, сравнивать наши случаи и иногда писать статьи в соавторстве. Когда Роми уезжал в отпуск, я его заменял.

— Расскажите мне о нем.

— Я как раз хотел это сделать. Мне часто хотелось снять фильм, в котором бы я показал аналитика звезд в Голливуде, которого я знал, в то время, когда меня преследовало Психоаналитическое общество. Я не уверен, что сегодня это привлечет многочисленных зрителей, не говоря уже о продюсере. Фильм? С кем? Для кого? Зачем? Но если бы я его сделал, то в начальных кадрах я показал бы море зонтиков, из которого появляется лысая голова — моя собственная. Я, более упрямый, чем льющий с неба дождь, отдаю с непокрытой головой последние почести потерянному другу. Впрочем, потерялись мы давно. Все началось не со вчерашнего дня.

Вчера похороны Ромео на кладбище Голливуд Форевер на бульваре Санта-Моника были фарсом, как и любые похороны. На этих похоронах я с горьким удовольствием просматривал внутренним взором мои старые картинки и пытался вспомнить нашу последнюю встречу. Признаюсь, глаза мои были затуманены. Не беспокойтесь, от возраста, а не от слез. Я слеп. С клинической точки зрения зрение у меня нулевое. Для психоаналитика ослепнуть — значит в конечном итоге довести свой эдипов комплекс до логического завершения. Вы не представляете, как мало мне мешает утрата зрения. Я не смотрю больше фильмы, я их вспоминаю.

Если бы я снимал фильм о вчерашней церемонии, получилось бы примерно вот что. Вставка: ноябрь 1979 года. Общий план кладбища резко сменяется крупным планом надгробной доски: «Ральф Гринсон». Стариковский голос за кадром: «Меня звали Роми. Я пожелал покоиться здесь, на кладбище звезд. А она — на кладбище мемориального парка Уэствуд. Я ни разу не пришел к ней на могилу. В отличие от нее, я не отпечатал свою ладонь на цементе Голливуд-бульвара и моя бронзовая звезда не блестит на камне Аллеи славы. Я звезда второй величины — не из тех, которые видны еще долго после того, как они угаснут».

Накануне, туманным днем, Мильтон Уэкслер попрощался с Ральфом Гринсоном. Роми до самого конца заботился о внешней стороне, образах и символах; он позаботился о том, чтобы его прах покоился в мавзолее кладбища мемориального парка Хиллсайд, среди других знаменитостей кино. Уэкслер думал, что единственное, что можно чувствовать к умершему другу, — это ненависть и обиду за то, что он ушел, желание сказать о нем злые слова, которые не смог сказать при его жизни. Когда он увидел, как замуровывают в стене урну с прахом Роми, он испытал слишком сильную ненависть, смешанную с нежностью, чтобы сказать себе, что потерял друга.

«Бедный Роми, — думал он, возвращаясь из мавзолея, в котором Гринсон покоился под черной мраморной плитой. — Он почти ничего не понял в этой истории, а наши коллеги-психоаналитики мало что поняли в его судьбе».

Эхо прощальной речи, произнесенной Робертом Штоллером, еще не умолкло.

От первой до последней статьи нас чарует оригинальный, хитроумный, нежный, провоцирующий, шокирующий, эрудированный, остроумный, задушевный, теплый, сильный, нескромный, постоянный, строгий, бескомпромиссный, эксгибиционистский, робкий и смелый стиль. Даже постороннего человека поражала невероятное обаяние личности Гринсона, потому что он мог думать и писать, только черпая в самом себе, ища в источниках своей психической жизни прочувствованный и пережитый опыт. Только из этого таинственного и обильного источника он мог почерпнуть свою теорию.

Однажды его постигла катастрофа — эмболия. Он лишился способности общаться словами. Несколько месяцев он не мог говорить, читать и писать. Самым ужасным было то, что он утратил бесценную, на его взгляд, способность: не мог больше видеть сны. С помощью врачей он вновь обрел силу и настойчивость. Гринсон заново научился читать, говорить, писать. Однажды, просыпаясь, он вспомнил, что увидел сон. После этого он смог на некоторое время вернуться к тому, что было самой большой его радостью, — клинической работе. Самой большой радостью и самым большим даром: мыслить и писать о природе психоанализа. Но его речь так и не стала полностью нормальной, хотя Гринсон с большим мужеством прочел еще несколько лекций, участвовал в обсуждении статей других авторов и «круглых столах».

Постепенно Роми был вынужден отказаться от этих занятий, потому что его сердце не могло больше их выносить. В итоге у него не осталось ничего. Работа и любовь — таков был девиз его жизни. С одним уточнением: для человека, прожившего свою жизнь хорошо, работа — это любовь.