Жан-Филипп Туссен - Фотоаппарат

Это был геометрически правильный перекресток, четыре дороги сходились тут в чистом поле; в темноте виднелась кабинка телефона-автомата с чуть приоткрытой дверью, и больше ничего вокруг, только мрак да тишина. Плотные черные тучи на небе почти целиком закрыли луну, лишь ватные контуры чуть подсвечивались. Стоя на обочине, я порылся в карманах, обнаружил монетку, всего одну, пересек шоссе и, войдя в телефонную кабинку, чиркнул зажигалкой, ища табличку с номером, по которому можно сюда позвонить. Было около двух часов ночи, я держал трубку в руке и все не решался набрать телефон Паскаль. Я уже опустил монету, и, пока я ждал, длинный гудок завывал в темноте с нарастающей громкостью. Я на секунду зажмурился, а потом медленно-медленно стал нажимать цифры, из которых складывался номер. Зазвучали гудки, затем кто-то снял трубку, и, наконец, в кромешной тьме, робко прижимая ухо к трубке, я услышал ее заспанный голос.

Я попросил Паскаль перезвонить мне в автомат, открыл дверь, прошел несколько шагов, не отводя взгляда от кабинки, где с минуты на минуту должен был раздаться звонок для меня. Она серела в ночи, даже как будто чуть серебрилась в лунном свете, а вокруг — ни огонька, только поля да поля, простиравшиеся, насколько хватало глаз. Я присел на край дороги, время шло — Паскаль не перезванивала, и я подумал, не заснула ли она. Немного погодя я вернулся в кабинку, закрыл дверь и тихо сполз вдоль стенки на пол. Брюки у меня слегка задрались, я сидел и смотрел сквозь стекло на пустынные поля. Изредка еще проносились мимо машины, выезжая на перекресток, ярко светили мне в лицо, а потом от них оставалась лишь медленно удалявшаяся полоска света.

Я сидел в темной телефонной будке, запахнув пальто, и не шевелился — я думал. Да, вообразите, думал, а когда я думал, устроившись в укромном месте и закрыв глаза, я словно бы вступал в иную жизнь, по формам, дыханию и ритму идентичную настоящей, сравнимую с ней во всех отношениях, но не знающую ран, страданий и боли, жизнь отстраненную, расцветающую на обломках сокрушенной внешней реальности, где другая реальность, внутренняя, податливая, смаковала каждое преходящее мгновение; я мыслил не словами, не образами, и даже не звуками, если не считать знакомого мерного бормотания, но движущимися формами, которые проплывали в моем сознании, будто уносимые временем, в своей неукротимой и покойной очевидности; трепетными формами с неуловимыми контурами, беззвучно скользящими в ровном и ласковом, бесполезном и грандиозном потоке. Я думал, да, и то были минуты неиссякающей благодати; все страхи улеглись, опасения рассеялись, и в душе постепенно стихала жгучая боль от еще не полученных ран. Плавно текли равномерные часы, мысли сплетались и расплетались чувственно и неуловимо, словно бы подчиняясь игре разнородных таинственных сил, которые то останавливали их в некоей почти осязаемой точке моего сознания, то бросали против течения, а после отпускали плыть в бесконечность умиротворенного безмолвия моего рассудка.

Занимался день, я видел, как он зарождается за стенками кабинки; было еще темно, но темноту уже смягчила голубоватая заря; ничто не шевелилось вокруг, день зарождался у меня на глазах, постепенно насыщаясь легкими светозарными тонами, и воздух, дрожа, становился все прозрачней; сидя за стеклом телефонной будки, один среди совершенно пустого пространства, я смотрел, как пробуждается день, и думал только о настоящем, о текущей минуте, снова и снова стараясь удержать ее ускользающую красоту, как пытаются острием булавки бабочку закрепить на картоне еще живой.

Живой.

1) Когда я начал проводить дневные часы в ванной комнате, я не планировал в ней обосноваться, вовсе нет — я приятно проводил время, размышлял, лежа в ванне, иногда в одежде, иногда нагишом: Эдмондссон была не прочь посидеть у меня в головах и считала, что я стал спокойнее, иногда я шутил, мы смеялись. Я давал волю красноречию, жестикулировал и доказывал, что самые удобные ванны — все-таки те, у которых бортики параллельны, спинка под наклоном, а дно ровное, потому что в них человеку не нужен упор для ног.

2) Эдмондссон считала, что лучше бы я вышел из ванной, а не строил из себя пустынника, но все-таки меня выручала — вносила кое-какие деньги в наш бюджет, работая на полставки в каком-то художественном салоне.

3) Вокруг располагались шкафчики, вешалка для полотенец, биде. Раковина была белого цвета, над ней нависала полочка, на которой стояли зубные щетки и бритвы. Стена напротив меня, вся в каких-то комочках, порядком облупилась, блеклая краска всюду пошла пузырями. Одна трещина, казалось, удлиняется. Я часами вглядывался в ее края, безрезультатно пытаясь увидеть, как она растет. Иногда я проводил и другие опыты. Я наблюдал в карманное зеркальце за выражением своего лица, время от времени поглядывая как перемещается стрелка наручных часов. Но в лице у меня ничего не менялось. Никогда.

4) Однажды утром я сорвал бельевую веревку. Выгреб содержимое всех шкафчиков, освободил полки. Свалив туалетные принадлежности в большой полиэтиленовый пакет для мусора, я начал переставлять кое-какие книги. Когда вернулась Эдмондссон, я встретил ее лежа, с книгой в руке, закинув скрещенные ноги на смеситель.

5) В конце концов, Эдмондссон все рассказала моим родителям.

6) Мама принесла мне пирожных. Она присела на край биде и, придерживая между коленями раскрытый пакет, выкладывала пирожные в глубокую тарелку. Мне показалось, что она чем-то взволнована: она старалась не встречаться со мной взглядом. Потом она печально и устало подняла голову, хотела что-то сказать, но промолчала, взяла эклер и начала есть. Тебе надо развеяться, сказала она, заняться спортом, ну, я не знаю… И вытерла уголки губ перчаткой. Я ответил, что нахожу потребность в развлечениях подозрительной. Когда же, едва сдерживая улыбку, я сообщил ей, что мало какие идеи внушают мне такой ужас, как предложения развеяться, она поняла, что спорить бесполезно, и машинально протянула мне кусок наполеона.

7) Два раза в неделю я слушал по радио репортаж с чемпионата Франции по футболу. Передача длилась два часа. Ведущий находился в парижской студии и по очереди давал слово обозревателям, которые следили за матчами на разных стадионах. Поскольку я считаю, что футбол лучше смотреть в воображении — от этого он только выигрывает, — я никогда не пропускал этих передач. Возбужденные голоса меня убаюкивали, и я слушал репортажи в темноте, а иногда и с закрытыми глазами.

8) Приятель моих родителей, проездом в Париже, зашел меня навестить. Он сказал, что на улице дождь. Я указал рукой в сторону раковины, предлагая ему полотенце. Лучше желтое, другое уже грязное. Он долго и тщательно вытирал волосы. Я не знал, зачем он пришел. Повисла пауза, и он рассказал, какие новости у него на работе, пояснив, что столкнулся с непреодолимыми трудностями, а все из-за того, что люди, стоящие на одной ступени иерархической лестницы, не сошлись характерами. Нервно теребя мое полотенце, он шагал вдоль ванны от стены к стене и распалялся от собственных слов, становясь все более категоричным. Он кому-то угрожал и кричал что-то. В конце концов он объявил, что Лакур — безответственный тип. Бьешься головой об стенку, говорил он, и вот, хоть ты тресни, всем кругом наплевать!