Жан-Филипп Туссен - Фотоаппарат

Прошло еще несколько недель, был августовский вечер, я читал, сидя у себя дома, вдруг позвонил Джон Дори узнать не очень ли я занят завтра утром. Подружка, одна из его учениц, зовет его прокатиться на самолете над Берлином, и Джон подумал, что я тоже захочу с ним полетать. Девушка, по его словам, была милой, изучала французский, занималась карате (у Джона был талант выискивать такие ни с чем не сообразные экземпляры), имела удостоверение пилота и соглашалась поднять вместе с собой на «сессне» или на «пипере», он толком сам не знает, еще двух пассажиров; катание назначено на завтра, дело за нами и за погодой. Я с удовольствием принял предложение, и мы уговорились, что встречаемся на следующий день на платформе станции Александерплац. Утро было похоже на все прочие утра, когда я готовился работать. Я ел, слушал семичасовой выпуск по радио, и когда, одевшись к выходу, прошел через кабинет взять кое-какие вещи и увидел, как великолепная заря заливает мой стол и осыпает полкомнаты своим блеском, почувствовал, как ноет сердце от того, что мне сегодня писать не придется. Я, кстати, замечал и раньше, что, чем меньше на меня давили обязательства и даже, чем явственнее проступала невозможность сесть писать, тем больше тяги и способности к работе я чувствовал, словно, отходя на задний план, она теряла все мучительное и наполнялась обещаниями возможных достижений. Я вышел и, спускаясь по ступенькам, продолжал с легким сердцем размышлять о книге, как о далекой восхитительной гостье, мало знакомой, кроткой, с которой только неудачное стечение обстоятельств, увы, мешало мне сейчас же встретиться.

Джон уже стоял на станции Александерплац, и после почти сорокапятиминутного путешествия нашего красного — кремового, полупустого заднего вагона по пригородам Берлина, мы вдвоем вышли на станции М. На безлюдной платформе, держа флажок и рацию, стоял один-единственный служитель, да и тот отправился к себе в кабинку. Мы поднялись наверх и очутились на огромном проспекте со вполне московской внешностью, среди ухабистых пустырей, недалеко от скопления одинаково серых жилых домов. На много километров вокруг не было ни одной живой души, ни магазина, ни газетного киоска, ни кафе, ни школы. Ни кошки, ни воришки. Никого. По обеим сторонам трамвайных рельсов — они одни пересекали эту пустынную городскую зону — тянулись, насколько видел глаз, линии электропередач, чьи кабели сливались на горизонте. Каждые полсотни метров от проспекта ответвлялась бетонная дорожка, ведущая к автостоянке перед блоком домов — этим воскресным утром на всех стоянках в ряд, послушно, одна возле другой стояло по нескольку машин. Мы с Джоном шли плечо к плечу по этому огромному безлюдному проспекту, двигаясь на восток, на северо-восток, так нам казалось (через пятнадцать минут дойдем до Ростока, через двадцать до Владивостока), на каждом перекрестке приходилось стоять и соображать, куда потом, пока в конце концов не отыскалась Рилькештрассе. В конце этой Рилькештрассе — простой дорожки, упиравшейся в звездообразную и тоже пустую Аллею Гагарина, должен был стоять блок Д, где и жила Урсула, та самая ученица; мы с Джоном ходили сначала рядом, плечо к плечу, потом по отдельности: каждый брел к какому-нибудь из блочных зданий, различавшихся только наполовину стертыми сероватыми буквами, написанными на табличках у подъездов — у одного входа виднелось призрачное Е, возле другого теплились останки Ф. В конце концов за рядом выстроенных во дворе мусорных баков мне удалось найти отдельные полоски Д. (вот он, Шамполлион). Я крикнул Джону, и мы вдвоем вошли в подъезд, вернее, отверстие в бетоне — двери не было, зато в изобилии лежали доски, утыканные гвоздями, отбросы, деревяшки, раздавленные жестянки, мокнущие в отвратительной смеси мочи и пива. Почтовые ящики были сорваны и вверх тормашками валялись на полу, а тот, что в одиночестве торчал посреди стены, едва не лопался от писем, газет и рекламы, которую в него по-прежнему совали, думая, наверное, хоть раз в жизни накормить беднягу до отвала. Мы растерянно крутили головами — фамилии жильцов нигде не значились, будки консьержки не было, сторожей не существовало. Нам повезло — у Джона была бумажка с адресом; Урсула, сказал он, живет на пятом этаже, квартира 438. Мы толкнули дверь и оказались на лестнице, широкой бетонной лестнице, поделенной на равные промежутки узкими бойницами, которые выходили на автостоянку; мы с Джоном поднимались с площадки на площадку и тихо улыбались (да, миленький у нее домик).

На пятом этаже мы постояли некоторое время перед нетронутой, чуть ли не новой, дверью, изучая приклеенную над звонком надпись: «Швайнфюрт». Швайнфюрт, да, то, что нужно. Фамилия девушки была Швайнфюрт. Джон позвонил. В квартире послышался звук шагов. Открыл мальчик лет четырнадцати-пятнадцати в тренировочном костюме и больших серых крапчатых носках, наверное, юный Швайнфюрт, вместе с ним мы миновали темное пространство и вошли в оклеенную обоями столовую, обставленную стульями с прозрачными пластмассовыми сиденьями, красивым блестящим деревянным столом и большим застекленным шкафом, где расположились куколки в нарядах разных стран, пустые пузырьки и пара вышитых салфеток. В гостиной, смежной со столовой, два человека в халатах и тапочках смотрели телевизор, на нас они едва взглянули. Шторы в комнате были довольно плотно сдвинуты, единственная полоса грязного света с улицы просачивалась внутрь, сливаясь с блестящим мерцанием телевизора. Брат Урсулы ушел, оставив нас ждать в столовой, по которой мы послушно бродили, разглядывая пол и потолок, делая несколько шагов к шкафу, изучая кукол. Мальчик, скорее всего, пошел за сестрой в спальню (Die Franzosen! орал он в коридоре), а дама из гостиной — наверное, их мать — обернувшись, принялась нас рассматривать. Мы издали ей улыбнулись и покивали в знак приветствия. Уж в вежливости-то им не отказать, этим французским офицерам, должно быть, подумала она. Поправив на груди халат из бледно голубого синтетического муслина (чтобы не произвести плохого впечатления на друзей дочери, я полагаю), она опять на нас взглянула и спросила, не выпьем ли мы кофейку, пока Урсулы нет. Неисправимый Джон — он никогда не мог противиться искушениям света — вместо того, чтобы вежливо отказаться и продолжать воспитанно ждать здесь, рядом с куколками, радостно согласился и, развернувшись, как ни в чем не бывало, сделал шаг, чтобы подойти ближе к телевизору. Внимательно всматриваясь в экран, он тихо опустился на подлокотник дивана, где сидел господин Швайнфюрт, с минуту удивленно его разглядывавший. Скоро и я скользнул за Джоном: скромно и бесшумно, как пробираются в часовню во время службы, я пролез между журнальным столиком и коленом господина Швайнфюрта, устроился на стуле и стал, сцепив пальцы под подбородком, смотреть вместе со всеми телевизор — шел документальный фильм, архивные кадры перемежались свежими интервью с железнодорожниками (я не смотрел телевизор больше месяца).