Жан-Филипп Туссен - Фотоаппарат

Я медленно плавал в прозрачной воде — очки были на лбу — то и дело слегка отклоняясь в сторону, чтобы пропустить какого-нибудь юного безалаберного купальщика. В этом малознакомом бассейне я чувствовал себя скованно, не хватало обычных товарищей, здесь книга не могла целиком поглотить мои мысли. Приходилось, во-первых, следить за потоком беспечных и бестолковых пловцов, норовивших со мной столкнуться, и, во-вторых, напрягаться, ориентируясь в новом пространстве — в моем бассейне взгляд направляла привычка, и я не тратил сил, разыскивая по стенам хронометр, который указывал мне продолжительность заплывов, и не рассеивал внимания, не сбивался с ритма размышлений, переводя глаза на черную с белым поверхность часов, позволявших узнать, сколько времени я нахожусь в воде и, соответственно, сколько работаю. Но при том что условия для исследования здесь были заметно хуже, сама вода давала не меньше радости. Я серьезно и сосредоточенно плавал с очками на лбу, обегая взглядом бортик. На противоположной стороне, рядом с входом в женскую раздевалку, шел ряд деревянных кабинок, похожих на герметично закрытые душевые, — в которых за пару монет можно было покрыться загаром; от них исходило мощное резкое свечение, события, происходившие внутри, были тревожны и совершенно беззвучны. Выдерживая нужный ритм, я плавал от края до края и слушал, как через равные промежутки времени хлопок двери возвещал конец непонятного мне ритуала, совершавшегося в мрачных кабинках, и вдруг мне пришло в голову, что я попал на представление «Источника жизни» из Далема, с той разницей, что у Кранаха в воду входит процессия дряхлых старух, а выходят красотки, здесь же в кабинки забегали длинноволосые девушки в цельных купальниках, прикрывавших плотные ягодицы и плоские животы — прежде чем раздеваться за запертой дверью, девушки долго раскладывали полотенца на низеньких деревянных скамьях (плавая, я через щель под дверью успевал разглядеть купальник, грациозно приподнимаемый с пола ногой), когда я после очередного заплыва поднимал к кабинке глаза, видел только загорелых, худых старух с морщинистой шеей, костлявой и впалой грудью, на которой видны проступающие старческие пятна, с целым набором других кладбищенских прелестей, они еле плелись на непослушных ногах, прикрываясь полотенцем и боясь снять купальную шапочку — под ней, должно быть, торчали две-три легкие, седые, непослушные волосинки, не желающие слушаться расчески, ибо эти короткие сеансы облучения, придававшие их коже чудесный оттенок, как у красавиц в телевизоре, были чреваты возможным облысением. Я в который раз доплыл до бортика и едва успел, легко оттолкнувшись вытянутым носком от стенки, закончить первый гребок, как должен был принимать униженные извинения какого-то типа, который перед этим мягко уткнулся в меня головой, плашмя лежавшей на красной пенопластовой доске (вот те на, да ведь это Мешелиус!)

Мы с Мешелиусом вылезли на бортик и уселись невдалеке от металлической лестницы с симпатично округлыми отливающими серебром перилами, держась за которые только что вылезли из воды, и погрузив ноги в воду, как римские сенаторы в банях, сидели рядышком: я — в сдвинутых на лоб очках и плавках от Спидо с маленьким белым логотипом в форме бумеранга в паху и он — в широких, мятых и мокрых боксерских трусах, приклеившихся к его ляжкам, с ключом от раздевалки на запястье. Из носа у него текло, губы посинели, даже вздулись, он дрожал от холода. Опустив голову, он объяснял, что врач прописал ему ежедневно плавать, чтобы не болела спина, и упавшим голосом тихо рассказывал, что с тех пор, как узнал неутешительные результаты анализов, всерьез беспокоится за свое здоровье. Он даже признался мне по секрету, что подумывает, не отпустить ли бразды правления фондом, освободив себя от обязанностей, и не поискать ли преемника. Я задумчиво кивал, не представляя, как еще могу участвовать в нашей беседе (искать Мешелиусу преемника — только этого мне сейчас не хватало), но внезапное вторжение его проблем в мою работу (интересно, он хоть понял, что прервал ход исследования), его пошатнувшееся здоровье, размышления о пенсии, тревога, горячая тоска — были мне мучительны, и я без предупреждения, зажав нос, прыгнул в воду, дав телу неподвижно опуститься на самое дно.

Когда я, подтянувшись на руках, приподняв сначала одно колено, потом тяжело закинув другое, снова забрался на бортик и уселся возле Мешелиуса, удивленно меня разглядывавшего, цель была достигнута (он совершенно остыл); я небрежно оттянул резинку на плавках и щелкнул по коже (чтобы произвести впечатление). Мы снова стали беседовать о том-о сем на бортике, и Мешелиус — он более-менее пришел в себя — спросил, видел ли я пару дней назад по телевизору Фуджеров — известных банкиров из Аугсбурга, я ответил, что нет, тогда он объяснил, что ему передача понравилась своим серьезным подходом к теме, тщательностью, с которой были отобраны документы в архивах, и хорошим монтажом. Нет, нет, я не смотрел, повторял я, опять начиная постукивать вытянутым носком по воде. Я вынул ногу из воды, скептически оглядел и уведомил собеседника, что не смотрю телевизор. А вы, значит, смотрите? И как часто? спросил я, поворачиваясь к нему. Защитный рефлекс заставил его немедленно выпрямиться, высокомерно скрестить на груди руки (по глазам было видно, что он полагает нечестным задавать подобные вопросы тому, кто и так себя скомпрометировал рассказом о том, как смотрел передачу) и торопливо сказать, что нет, почти нет, очень редко. Нет-нет, очень редко, сказал он, ну, может быть, оперу или старый фильм. Но я их записываю, добавил он, я записываю (как будто записанные передачи смотреть было менее предосудительно).

Я, кстати, и раньше замечал, что стоит разговору зайти о тех отношениях, которые каждый из нас поддерживает с телевизором, у людей появляется общее для всех выражение, смущенное и виноватое, как если бы пришлось говорить о тяжелой болезни, чьи симптомы мы знаем не понаслышке, но сами испытываем. И если было очевидно, что человек заражен, и невозможно отрицать явные признаки недуга, каждый старался как-нибудь смягчить степень поражения, обнародовав, в основном, те мгновения своей жизни, в которые болезнь отступала, он отдыхал, выздоравливал, не слишком страдал, забывал о симптомах заболевания: человек вспоминал, например, о том, как ходил в театр или на концерт, о долгих воскресных днях, проведенных дома за книгой. Он старательно выставлял напоказ несколько часов своего существования, случайно незатронутых злом, это успокаивало, болезнь казалась не столь серьезной, ухудшение необязательным, между тем в действительности зараза распространяется — достаточно заглянуть на последние страницы газет, откуда в здоровую, но уже слабую часть расползаются, как метастазы, тысячи крохотных тарабарских анонсов (заставляющих тело газет загнивать), да и на улицах, и в кафе, и в общественном транспорте, в офисах и по радио говорят только о телевизоре, словно кроме него не осталось тем для беседы, при том что никто не хочет слышать правды, понять истинные размеры бедствия (даже у Тициана, вдруг понял я, инициалы — ТВ).