Нина Воронель - Глазами Лолиты

Последний день в школе был очень напряженный — я все яснее понимала, что он последний. Меня мучила мысль, что я всех обманываю, особенно когда Дунский, совсем потеряв совесть, объявил, что сокращает урок, так как хочет больше времени поработать над моей ролью. На мой упрек он ехидно отметил, что и вправду собирается работать над моей ролью, а какая именно это роль, ничье собачье дело. И мы приступили — я все больше и больше вживалась в образ, так что к концу у меня действительно разболелся живот, чем Дунский остался весьма доволен.

«Представляешь, оказалось, что директор именно сегодня ушел в отпуск! Выходит, нам действительно везет», — сказал он мне на прощанье и открыл дверь беседки для других участников обреченного спектакля.

После его ухода время тянулось ужасно медленно и тревожно. Наконец, приехал Юджин, и мы отправились домой. Дома все было, как обычно, если не считать того, что это был наш последний вечер с Юджином. Он все еще осторожно обходил меня и не решался прикоснуться, а я думала, что завтра меня с ним не будет, не будет никогда! Я выключила телик и ушла к себе, чтобы он не прочел моих мыслей на моем лице, но мне не сиделось в пустой комнате.

Поэтому, когда он приоткрыл дверь и позвал: «Светка, выходи, что ты там прячешься?», я вышла и села рядом с ним, но мысль о завтрашнем дне не давала мне покоя. Тогда я предложила вызвать Вадима и закатиться в злачное место. Честно говоря, я не знала точно, какое место называется злачным, но надеялась, что там будет весело. Юджин робко спросил, достаточно ли я здорова для такой поездки, и посмотрел на меня с надеждой.

Мы вызвали Вадима и отправились за город в дымный кабак, где танцевали и пели цыгане. Пели они складно и красиво, так что я окончательно загрустила, и слезы подкатили к горлу. Я искоса глянула на серьезное лицо Юджина, тоже захваченного цыганскими песнями, и мне стало его страшно жалко — я представила себе, как он взовьется, когда обнаружит, что я от него сбежала. В эту минуту я вдруг поняла то, о чем никогда до того не думала, — что он меня действительно любит! Так что мне даже стало жалко покидать его таким обманным способом.

Но одновременно я поняла, что время мое уходит и он не будет любить меня всегда. И тогда встанет вопрос — куда меня девать? Так не лучше ли удрать от него до того, как он задаст этот вопрос себе? И я решила устроить ему на прощанье незабываемую ночь, такую, чтобы искры из глаз! И тем избавить себя от угрызений совести.

Вокруг нас в хороводе пестрых юбок плыли цыганки, одна за другой, и низкие мужские голоса выводили нежное как раз про искры:

«Мой костер в тумане светит, Искры гаснут налету…».

Цыганки на миг застыли, и разом взвизгнув, высоко подхватили напев:

«…ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту!»

И взвились, взметнулись, закружились волчком, развевая юбки, косынки, волосы и рукава.

«Идем домой, уже поздно», — попросила я Юджина. Он молча поднялся, и мы уехали.

Дома я сама подошла к нему, чего никогда раньше не делала, и прошептала, прижимаясь губами к его уху:

«Идем к тебе в комнату, и ты меня разденешь». Он подхватил меня на руки и слегка покачнулся — за эти месяцы я стала гораздо тяжелее от наросшего на моих костях женского мяса. Но он удержался на ногах и понес меня в свою спальню. Что и говорить, видно, за эти три дня он здорово изголодался, так что ночь и вправду получилась незабываемая. А когда он заснул счастливым сном, я выудила ключик из тумбочки, прошмыгнула в ванную и, на всякий случай, запершись, вытащила из аптечки свой паспорт.

Наутро я с трудом разбудила Юджина: хоть он отбивался и прятал голову под подушку, я ему не позволила проспать. В мои планы не входило прогулять сегодня школу — я боялась, что в этом случае Дунского хватил бы инфаркт.

Мы кое-как позавтракали и с небольшим опозданием скатились вниз к поджидавшему нас Толику. За время завтрака Юджин подобрался, сбросил с себя ночной хмель и настолько сосредоточился на своих неприятностях, что я перестала бояться, как бы он сквозь стенки ранца не рассмотрел спрятанный там паспорт. Перед школьными воротами я взглянула на него в последний раз и чмокнула в щечку:

«До свиданья, папочка!».

Но мысли его уже были далеко-далеко, ведь он не подозревал, что этот поцелуй — последний. Он рассеянно подтолкнул меня в спину: «Счастливо, детка!», я выскочила из машины и помчалась к воротам, помахивая ранцем, в котором среди кроссовок и носков притаился мой драгоценный паспорт, завернутый в текст «Песни песней».

Первая половина этого рокового дня тянулась бесконечно медленно, но как только Дунский появился на дорожке, ведущей в беседку, время помчалось обалденным галопом. Дунский бодрым шагом вошел в беседку и объявил, что сегодня урок начнется с репетиции. Первым делом он попросил у меня текст моей роли, в которую собирался внести какие-то поправки. Я протянула ему пачку листков вместе с паспортом, и он совершенно спокойно спрятал все это в карман куртки. Руки у него не дрожали, не то, что у меня — у меня сердце жутко колотилось, просто удивительно, как никто из ребят не услышал этот барабанный грохот.

Репетиция началась — мы с Олегом вышли на авансцену, а остальные, изображая хор, выстроились полукругом у нас за спиной.

«Ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! — начал Олег, пожирая меня влюбленными глазами. — Как лента, алы губы твои и уста твои любезны!».

Не знаю, или он был такой хороший актер, или был искренне в меня влюблен, но получалось у него здорово, — какая жалость, что все это пойдет кошке под хвост!

«Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя!», — с этими словами я протянула вперед руку и начала ощупывать лицо Олега, как слепая.

Он прижался губами к моим пальцам — я не уверена, что так предполагалось по роли, — захватил зубами мой указательный палец и прикусил. Я не успела запротестовать, как Дунский включил магнитофон — заиграла музыка, и вступил хор.

«Два сосца твои, как двойня молодой серны, пасущейся между лилиями», — запел хор не совсем складно, но с большим чувством. Это был мой сигнал.

Я глубоко вдохнула воздух и выдернула указательный палец изо рта Олега с такой силой, что он громко клацнул зубами. Не давая ему опомниться, я согнулась в бараний рог — или в три погибели, не помню точно, — и заорала, как орали бездомные кошки под нашими окнами на тахане мерказит. За первым воплем я испустила второй, еще более пронзительный, и рухнула на кафельный пол беседки, больно ударившись плечом и коленкой.

От настоящей боли я застонала и завыла еще более натурально и начала корчиться на полу, поджимая коленки к животу, как меня научил Дунский. Олег остолбенел и застыл на месте, как жена Лота, зато хор испуганно замолк и заметался по беседке в поисках выхода. От ужаса все так обалдели, особенно девчонки, что начали давить друг друга в дверях — никому не хотелось смотреть, как я умираю у них на глазах.