Сара Батлер - Десять вещей, которые я теперь знаю о любви

На выходе я не заговариваю с викарием, а сворачиваю прямо на кладбище, которое сужается, упираясь в стену, увитую плющом.

Памятник на могиле матери оказался меньше, чем мне хотелось, но с деньгами было туго. Мама настаивала, чтобы ее похоронили рядом с отцом. Я хотел развести их как можно дальше друг от друга, но мама заставила меня дать ей слово. Они лежат не совсем рядом — для этого нам пришлось бы намного опередить время, — но недалеко друг от друга. Стоя рядом с ее могилой, можно увидеть его надгробие. Я держу слово.

Я стараюсь приходить туда хотя бы раз в год. Провожу тут день или даже больше. Прибираюсь, выпалываю сорняки на ее могиле и тех, что рядом. Перочинным ножиком стараюсь подровнять траву. Подбираю камни и ветки и выкладываю ими дорожки.

Рассказываю ей, как провел этот год, стараясь не думать о том, как она сощурилась бы от жалости и стыда. Мама была доброй. Она помогала мне — снова и снова. Но я уверен, если бы она увидела меня сейчас такого, с больным сердцем, в потрепанных штанах, то сгорела бы со стыда.

Напоминаю себе, что сегодня четверг: светлый, зеленый день, который вытащит меня из ямы этой недели. «Конечно, ты нервничаешь, — говорю я мысленно, — вы же никогда не виделись раньше; вам столько всего надо сказать друг другу». Сажусь на лавку возле дерева. Листья разрывают ровную голубизну неба. Вынимаю из кармана рисунок и расправляю его о правое колено. Целлофановый пакет, в который он завернут, шуршит от прикосновения.

Когда я сказал, что хочу написать ее портрет, она рассмеялась. Мы сидели в кафе в Национальной портретной галерее. Это было наше первое запланированное свидание. Я думал, она не придет. Чай уже остыл, а сердце рухнуло в пятки. И тут появилась она — в вихре из набитых бумажных пакетов, растрепанных кудряшек, мокрого зонтика и красного пальто, перекрученного на талии.

— Дождались, — сказала она.

Она пила «Эрл Грей» и ела кусок шоколадного торта, отламывая понемногу маленькой вилочкой. В голове у меня слова складывались в предложения, но едва я собирался их сказать, как понимал, что это несусветная глупость, и продолжал держать рот на замке.

— Вы подстриглись, — заметила она. — Вам идет.

Я смущенно коснулся волос:

— Спасибо.

Кафе гудело от болтовни, чашки стучали по блюдцам, приборы звякали по тарелкам.

— А вы неразговорчивы, — сказала она наконец.

— Я хотел бы написать вас, — выпалил я.

Она склонила голову набок, как птичка. Глаза у нее были зеленые, красивые зеленые глаза.

— Обнаженной? — спросила она.

Сердце учащенно забилось.

— Нет… в смысле…

Тут она запрокинула голову и рассмеялась так, словно мы были не на людях, будто все остальные не имели значения.

— Я не хочу… — начал я, думая о том, что как раз хочу.

— У меня двое детей, — сказала она.

— Вы красавица.

Я выбрал верные слова: на ее лице промелькнула радость.

— Давно мне такого не говорили.

— Даже ваш муж? — спросил я и тут же вздрогнул.

Она улыбнулась, чуть погрустнев:

— Все приедается, похоже.

— По-моему, вы удивительно красивы. — Я запнулся. — Я хотел бы написать ваш портрет.

— У вас есть студия?

Я покачал головой, чувствуя, как дыхание перехватывает.

— А вы хороши?

— В чем?

Она улыбнулась:

— В рисовании.

Я пожал плечами и посмотрел на свои руки:

— Ничего так.

— Покажите.

Она полезла в один из пакетов, достала оттуда большой белый конверт и тонкую черную авторучку и положила их на стол между нами:

— Вперед.

Она подняла подбородок, расправила плечи, поправила волосы, спадающие вдоль щеки.

Я велел себе не торопиться. Сказал себе, что это, возможно, мой единственный шанс рассмотреть ее вот так. Я выявлял форму ее черепа под кожей, линии подбородка, выискивал детали: маленькая родинка на левой щеке, немного разный изгиб век, почти невидимая разница между линией губ и контуром помады.

— Вы же не рисуете, — сказала она несколько минут спустя.

— Сначала мне надо посмотреть.

— Такое чувство, что вы заглядываете мне прямо в душу.

— Этого я не могу.

— Сказать вам, о чем я думаю?

— Не шевелитесь, сидите вот так.

И я нарисовал ее тогда, быстрыми уверенными штрихами, — наклон головы, чертовщинка в глазах, легкий изгиб губ.

Закончив, я подтолкнул к ней конверт. Она смотрела на него невыносимо долго.

— Вам не нравится? — спросил я.

— Вы нарисовали меня красивой и немного вредной.

— Я не нарочно… в смысле, про вредность.

Она улыбнулась и собралась было положить рисунок в сумку.

— Можно я оставлю его себе? — спросил я.

Она вскинула бровь.

— Я нарисую вас снова. Но мне бы хотелось…

Она кивнула и протянула мне конверт. Мы помолчали немного, прислушиваясь к стуку чашек о блюдца.

— Что ж, — она слегка вздохнула и улыбнулась, — рада была с вами встретиться, Даниэль. И хорошо, что мы… — Она покачала головой, будто пытаясь выкинуть из нее какую-то мысль. — Вы прекрасный художник. Я под впечатлением.

Она стала собирать пакеты.

— Не уходите, — выпалил я, не сдержавшись. В голосе сквозило отчаяние.

Она смерила меня спокойным взглядом огромных, словно из зеленого стекла глаз.

— В смысле, вы не хотели бы, скажем, взглянуть на мои картины?

— Нет, не сегодня. У меня столько сумок, и потом, мне пора домой, к девочкам.

Ее слова камнем рухнули мне на сердце. Я ждал, что она встанет, но она все сидела не шевелясь, будто размышляя над вопросом. В конце концов она опустила пакеты, порылась в сумочке, достала ту же ручку, которой я ее рисовал, и маленький линованный блокнот. Быстро черкнув что-то на листке, она вырвала его, перевернула и положила на стол. Несколько секунд она не отнимала руку, будто не могла решить, оставить записку или забрать.

— Мне правда пора. — Она вдруг засуетилась, снова превратившись в вихрь из сумок, пальто, зонтика и волос.

Я тоже встал и попытался ей помочь, но безуспешно. Она наклонилась, чмокнула меня в щеку и исчезла.

Я сел обратно. Мой взгляд застыл на следе от красной губной помады, очертившем контур ее губ на чашке. Чувствуя, как кровь бежит по венам, я перевернул листок бумаги. Адрес в Блумсбери. Дата — через три дня, жемчужно-белая пятница. Время — 3 часа пополудни. Больше ничего. Ни номера телефона, ни сообщения. Я посмотрел на ее записку, потом на свой рисунок. Не знаю, сколько я просидел там.

Рисунок нельзя доставать слишком часто. Чернила и бумага не так долговечны, как нам хотелось бы. Столько лет прошло; чудо, что я и теперь могу взглянуть на него. Клей на конверте высох и пожелтел еще много лет назад. Бумага размягчилась с годами. Снимаю целлофан, чтобы увидеть лицо. Чернила выцвели, но не настолько, чтобы нельзя было разглядеть искорки в глазах, приподнятую верхнюю губу. Похожа ли ты на нее? У тебя такая же белоснежная кожа и россыпь веснушек на плечах? Я склоняюсь над рисунком, чтобы ни один лучик солнца не коснулся его. Мне хочется дотронуться до ее лица, провести пальцами по линиям, но я уже научился думать наперед, научился беречь вещи.