Шерли Грау - Кондор улетает

Вентиляторы умолкли, заработали двигатели. Мистер Роберт поднялся на мостик, вытаскивая из кармана солнечные очки.

Стэнли снял швартовы. Пятидесятифутовый черный корпус медленно выдвинулся из ряда неподвижных судов, яхта повернула и направилась к проходу между двумя длинными каменными молами, за которыми открывалась бухта.

Нос плавно разрезал зеркальную воду, винты вращались медленно, почти не поднимая волны, и яхты, мимо которых они проходили, покачивались еле-еле. Солнце начало пробиваться сквозь дымку и плыло в ней, как яичный желток.

Минут через десять Старик опять задремал. Мисс Холлишер, сидевшая в шезлонге, шепнула Стэнли:

— Такие поездки ему уже не под силу.

— Зато нам приятно, — шепнул он в ответ.

Заболоченная бухта, тростник и водяные гиацинты остались позади, они вышли на простор Мексиканского залива, и даже вода под килем ощущалась теперь по-другому. Суша кончалась так постепенно, подумал Стэнли, что трудно сказать: граница вот тут.

А зачем мне, собственно, всегда надо знать все точно? — спросил он себя насмешливо. — Как будто глядишь на карту и говоришь: «Сейчас я тут-то и тут-то». Мне-то с какой стати об этом беспокоиться?

Старик дремал, свесив руки по сторонам кресла. Костлявые желтые пальцы были скрючены, как когти хищной птицы.

Птицы, думал Стэнли, все птицы да птицы… Яхта и та «Кондор». И повсюду, куда ни глянь, кондор. Золотыми буквами на широкой корме среди прихотливых блестящих завитушек, на спасательных кругах, у входа в каюту. На фарфоре, на стекле, на серебре. Даже на простынях и полотенцах. Большая черная птица с распростертыми крыльями.

Стэнли зевнул и подумал о Вере. Наверно, начала свою возню в их доме: расправляет полотенца на вешалках в ванных — она всегда особенно следит за полотенцами.

Мисс Холлишер сказала:

— Надеюсь, Перси хорошо перенесет поездку.

— Конечно.

— Это котик моей мамы.

— Вы мне говорили, — терпеливо ответил Стэнли.

— С ним никогда не чувствуешь себя одинокой, Стэнли. Вы не поверите.

— Нет, почему же.

— В некотором смысле он был мне утешением в последние годы мамы. Она сильно напоминала… — Мисс Холлишер кивнула в сторону Старика.

Стэнли знал все подробности о последней болезни ее матери, знал о том, как мисс Холлишер ухаживала за ней до самого конца. «Когда она умерла, — этими словами мисс Холлишер всегда заканчивала свой рассказ, — кожа у нее была безупречна. Я столько приложила стараний». Стэнли не понимал, какое значение могло иметь состояние кожи покойницы. Однако мисс Холлишер усматривала в этом что-то важное. Во всяком случае, она постоянно об этом говорит, значит… Ну, как и этот чертов кот.

А мисс Холлишер продолжала:

— Может быть, вы не чувствуете потребности хоть в каком-то обществе, как я.

— У меня хватает общества, — сказал Стэнли.

С его женой Верой одиноким себя не почувствуешь. С той минуты, как он возвращался домой, и до той, когда он утром уходил на работу, на него, как струи воды из душа, лились и лились разговоры. Они женаты уже двадцать пять лет, и он давно научился не слушать. Он знал ее всю жизнь — в Галф-Спрингсе их родители были соседями, а ее мать до сих пор живет в том же доме вместе с сыном, невесткой и их шестью взрослыми детьми. А в старом доме Стэнли живет его овдовевшая сестра — ее муж был убит во Вьетнаме.

В Галф-Спрингсе словно ничто не меняется. Люди :умирают, их место занимают их дети, но, в сущности, все остается как было.

Стэнли вдруг спросил себя, почему он теперь так редко бывает там. Ведь от Коллинсвиля, где он теперь живет, туда на машине можно добраться за каких-нибудь два часа. И все-таки он не ездит, а Вера никогда не уговаривает его навестить родных. Просто ему как-то не по себе там. Он перестал быть своим в родном городке, среди близких и их детей.

Может, дело в том, что у него нет детей.

Может, человеку нельзя без детей. Может, тут его вина. Он в этом так и не разобрался. А теперь ему поздно растить ребенка, да и Вере поздно рожать.

Может, оттого он и чувствует себя иногда одиноким. Может, потому он всегда и рад, когда возвращается к Вере. Ее болтовня греет, как хороший огонь в камине. И даже больше: она возвращает его в прошлое. В ее памяти живо все, и она заставляет вспоминать и его.

О том, например, как они целой гурьбой удрали с уроков и затеяли игру на старой ракушечной дороге, ведущей к испанскому форту. Дорога совсем заросла пальметто, и в неподвижном воздухе под ними стоял душноватый запах змей. Потом они свернули с дороги, и Чарли Эдвардс угодил в зыбучие пески. Пока они нашли доску, чтобы можно было подползти к нему, его уже засосало по пояс. Вытащить его они вытащили, но он потерял в песке штаны и порвал рубашку. Но когда его мать узнала, почему он явился домой голый, как ободранный ивовый прут, она так перепугалась, что даже пальцем его не тронула, хотя он и заслужил хорошую порку.

Вот о чем они вспоминают. Они с Верой. И это хорошо. Они никогда не будут так одиноки, как Старик. У него, в памяти столько образов, и никто не знает каких…

Старик. Такой легкий, что, кажется, его вот-вот унесет ветром. Кости тонкие, как листики, и сухие, как скелет ящерицы или панцирь краба.

Только ветром его не уносит. А иногда ты вдруг замечаешь, что он смотрит на тебя из-под тяжелых век блестящими черными смеющимися глазами.

Стэнли щурился от яркого солнца и думал о Вере. Думает ли она сейчас о нем? Нет. Уж наверное, нашла себе какое-нибудь занятие. Всегда можно еще раз вымыть окна, натереть полы. Вряд ли ей без него тоскливо.

Во всяком случае, не так, как ему. Скажем, вчера он остался ночевать в Новом Орлеане, а она уехала обратно в Коллинсвиль. Без нее он совсем не спал — только задремывал и ворочался с боку на бок.

А вот Вера, конечно, не ворочалась. Он словно увидел, как она ложится в постель, как аккуратно укрывается одеялом по плечи — не выше и не ниже. Такая уж у нее привычка. И тут же засыпает. Иногда он посмеивался над том, что стоит ей лечь, и она уже спит. «Устала, — отвечала Вера. — Да и пора спать».

Нет, она без него тосковать не будет. Такая уж она неугомонная. И счастливая. Сама себе общество, сама себе собеседница. Целый дружеский кружок, подумал он.

Она одинокой не бывает. Не то что он.

Иногда на него что-то находит. Проснется и чувствует, что нашло. Лежит не шевелясь, с закрытыми глазами, внушая себе, что снова засыпает: вздремни еще, это тебе полезно… И тут точно чья-то рука приподнимает веки. Хоть бы закатить глаза, спрятаться еще на минуту, но нет, он уже смотрит вокруг. А в комнате тот особый, не дневной свет. Пусть за окном сияет рыжее солнце, комната все равно серебряного цвета, лунного. Рыбьего. Это тот же цвет, какой бывает у брюшка рыбы, когда ее вытащишь из воды: мерцающий, серебристый, меняющийся на глазах — дрожащий, пульсирующий цвет.