Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

И вот сегодня ей назначена аудиенция у этого Лотара Хасслера, который строит из себя высокомерного, недоступного вельможу, вообразив себя чуть ли не пенджабским принцем на белом слоне.

Женщина остановилась перед массивным, тяжеловесным зданием в эклектическом стиле, характерном для конца девятнадцатого века. С первого взгляда на охранника у входа, облаченного в форму, становилось ясно, что в нем размещено военизированное учреждение. Назвавшись и объяснив, к кому она направляется, фрау Мюллер-Вайсберг терпеливо ждала, пока тот доложит по телефону об ее приходе. Вежливым жестом охранник указал ей на двери, над которыми простер гигантские крылья бронзовый орел, хищно сжимавший в когтях венок из позолоченных дубовых листьев со свастикой в центре.

С видом уверенного в себе человека она пересекла оживленный вестибюль, чьи мраморные мозаичные полы и колонны напоминали скорее старый престижный банкирский дом, чем нацистский департамент, и направилась к широкой лестнице. Многие из сновавших тут служащих и посетителей провожали ее восхищенными взглядами. Певица Мюллер-Вайсберг была весьма известна, доказательством чему служил хотя бы тот факт, что все без исключения офицеры почтительно козыряли, уступая ей дорогу.

Адъютант, секретарша и остальной бюрократический антураж исполнили свои рутинные обязанности без задержек, и вот Элизабет уже в необъятном кабинете, стены которого были облицованы потемневшими от времени дубовыми панелями. Это мрачное, неприветливое помещение, было довольно прохладным: несмотря на то, что стояла зима, здесь явно недостаточно топили. Меблировка состояла из длинного массивного дубового стола для заседаний, дивана и нескольких обитых зеленой кожей кресел в углу. Элизабет догадывалась, что некогда этот салон был обиталищем важной птицы, а теперь новые властители Германии усадили в него одного из своих бонз. Адъютант, пропуская ее вперед, щелкнул каблуками и объявил:

— Фрау Мюллер-Вайсберг, по вашему распоряжению.

Лотар Хасслер поднялся из-за рабочего стола и поспешил раздавить сигарету в пепельнице.

Она уже не так уверенно сделала несколько шагов по огромному мрачному кабинету. Хасслер пошел ей навстречу.

— Мне особенно приятно, мадам.

Он склонился, чтобы поцеловать ей руку, но она торопливо ее отдернула — ей вдруг показалось, что она попала в западню.

Офицер не сводил с нее иронически прищуренных водянистых глаз и ждал, чтобы она заговорила первой.

Но Элизабет молчала, не зная, с чего начать.

— Вы позволите? — вымолвил он, наконец, и потянулся за ее голубыми песцами.

Поколебавшись всего миг, она все-таки сбросила шубу ему на руки, и Хасслер небрежно оставил ее на спинке одного из кресел.

Потом пригласил посетительницу присесть к низенькому столику, на котором уже стояли хрустальный графин с коньяком и две рюмки. Хасслер наполнил их и жестом гостеприимного хозяина поднял свою в молчаливом тосте. Однако Элизабет даже не притронулась к своей рюмке.

— Не лучше ли сразу перейти к делу, господин Хасслер? — решилась она, наконец, словно бросилась с обрыва в реку. — Где мой муж?

— Как говорится, берете быка за рога? Что ж, будь по-вашему. Я — ваш поклонник, и вы это знаете. И готов сделать все, что в моих силах, чтобы вам это доказать.

Она подняла на него взгляд, исполненный надежды:

— Я была бы вам очень признательна. Прошу вас, освободите его.

— Я и сам этого хочу — ради вас, дорогая госпожа Мюллер. Прежде всего, ради вас. Мы не авантюристы, чтобы легкомысленно разбрасываться талантами нации. И верим в духовность, без носителей которой мы, политики, пустой звук, ветер в чистом поле… Но в случае с вашим супругом все не так просто.

— Почему? Разве он не один из тех, как вы соблаговолили только что выразиться, «талантов нации»?

— В данном случае не это главное. Главное, что он — еврей. Просто еврей, и все другие соображения теряют силу. Документы недвусмысленно подтверждают его неарийское происхождение.

— Он этого никогда не скрывал. И вы согласились меня принять, чтобы сообщить мне только это? Где он содержится?

— Гм, где… Не знаю, я распорядился, чтобы его разыскали. Мне неловко вторгаться в столь деликатную область, но я бы вам настойчиво порекомендовал задуматься о будущем вашего брачного союза. Понимаю, что здесь могут возникнуть трудности морального свойства, но наше общество коренным образом изменилось. Интересы нации прежде всего, личная мораль отходит на второй план. Поверьте, развод послужил бы на пользу вам обоим — в особенности вам, вашей карьере, вашему престижу. Ведь вы арийка, а он…

— Еврей, вы это уже говорили. Но это никого, кроме нас, не касается!

— В новой Германии это касается также государственной политики, милая госпожа Мюллер, — мягко сказал он. — Разве вы не чувствуете, что происходит? Верно, мы сожалеем о безобразиях, случившихся той ноябрьской ночью, но нам не всегда удается сдержать законный гнев толпы.

— Думаю, вы не особо и пытаетесь. Ваши же люди и стоят за всем этим.

— Мои? Вы слишком строго меня судите. Разве приходский священник в ответе за своих прихожан, когда кто-то из них напивается, как свинья, и запускает бутылкой в окно соседу?

— Оставим в покое приходских священников, господин Хасслер. Вы ведь пригласили меня, чтобы договориться об условиях освобождения мужа.

Лотар Хасслер мило улыбнулся.

— Вы выразились неточно, моя дорогая. В нашем телефонном разговоре я употребил слово «способы». Вот способы освободить вашего мужа мы и обсудим, а условия диктуем мы. Согласны?

Слегка поколебавшись, Элизабет открыла дорогую сумку из крокодильей кожи и молча высыпала ее содержимое на столик.

Там было несколько массивных золотых изделий, с десяток старинных золотых монет, кольца, распятие из платины, инкрустированное бриллиантами, царственная диадема с бирюзой, жемчужное ожерелье и незначительные безделушки из золота и слоновой кости.

Лотар Хасслер как будто не заметил всего этого — он не сводил испытующего взгляда с женщины. Потом небрежно, чуть ли не с отвращением, ткнул пальцем в драгоценности на столике:

— Так вот во что вы оцениваете своего супруга? Он, конечно, не Паганини, однако…

Она непонимающе на него взглянула, потом сняла обручальное кольцо и бросила на столик. Кольцо, покрутившись, звякнуло, замерев на стекле.

— Больше у меня ничего нет. Действительно ничего. Подавитесь.

— Зачем же так грубо? Вот уж чего не ожидал от примадонны, выступавшей в Карнеги-холле… Впрочем… дело ваше, мадам.

Лотар Хасслер отошел к своему столу, из выдвижного ящика достал два паспорта и, вернувшись, швырнул их на столик, где лежали фамильные драгоценности и обручальное кольцо.