Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

— Что ж, грубость за грубость. Вот вам два паспорта. Разрешение покинуть пределы Рейха — оно действительно четыре месяца. За это время вы должны уладить все дела и убраться ко всем чертям со своим евреем! Но в обмен на его свободу я хочу…

Офицер обошел столик, приблизился вплотную к Элизабет, рывком поднял ее на ноги и прижал к себе. В нос ей ударил запах табака вперемешку с одеколоном «Почтовая карета».

— …взамен я хочу тебя! Даром ничего не достается, и эту цену тебе придется заплатить… Побрякушками тебе не отделаться.

Элизабет замерла, лицо ее покрылось восковой бледностью. В слабой надежде на чудо — вдруг войдет адъютант, и это станет ее избавлением, — она бросила быстрый, инстинктивный взгляд на обитую кожей дверь. Но никакого чуда не произошло, даже телефон не зазвонил.

Лотар Хасслер не отводил от нее взгляда, его рука неспешно скользнула в глубокий вырез ее платья, нащупала грудь.

Элизабет снова с отчаянием взглянула на дверь, которая по-прежнему оставалась закрытой…

И секретарше, и адъютанту даже в голову не пришло бы беспокоить босса.

Хильда шла, вернее слонялась по Левому берегу Сены, с аппетитом откусывая большие куски от душистого мягкого багета. Так беззаботно способны уплетать только туристы, которые не рискуют натолкнуться на знакомых.

Правда, особых оснований для безмятежности у Хильды не было. Уже третью неделю она ждала ответа полицейской префектуры на свое прошение о продлении срока Droit de séjour — разрешения на пребывание в стране. Пока ответом было лишь холодное молчание, а ведь в своем заявлении она подчеркивала, что как еврейке ей угрожают антисемитские законы Третьего рейха. Срок визы уже истекал, а нелегальное пребывание во Франции преследовалось очень строго — если, конечно, нежелательный иммигрант попадал в руки властей. В Париже и без нее было более чем достаточно людей с просроченными визами и фальшивыми документами, а то и вовсе без документов. Ее положение, однако, станет поистине отчаянным, если французская полиция депортирует ее в этапном порядке и передаст в руки немецкой пограничной службы. Такое случалось чуть ли не каждый день, а в гестапо вряд ли кого-нибудь тронет ее слезное раскаяние в своем легкомысленном поступке.

Стояла поздняя весна. Внизу Сена лениво катила свои воды, натужно пыхтели маленькие буксиры, волоча за собой тяжело груженые баржи. По всей длине каменного парапета набережной художники выставили свои акварели, букинисты торговали пожелтевшими от старости книгами, новогодними открытками прошлого века, рекламными плакатами с детства знакомых марок какао и давно канувших в прошлое ликеров, а также облупленными эмалированными табличками с перстом, указующим дорогу к писсуару. За какими только глупостями не охотятся коллекционеры — особенно, если они куплены в Париже.

Хильда прошла всю набережную Вольтера из конца в конец. На противоположном берегу во всем своем великолепии высился Лувр. В окнах великого музея отражался тревожно-багряный закат, предвещавший ненастное утро. Впечатление было такое, будто за стеклами бушевал пожар, чьи огненные отблески раскачивались на речных волнах и гасли в легкой зыби.

Интересуйся Хильда политикой чуть больше, она бы знала, что и без этого кровавого заката Европу ждал весьма ненастный день — завтрашний.

Генеральная репетиция грядущей войны — жестокая гражданская бойня в Испании — закончилась победой фашистской фаланги над республиканским Народным фронтом. Интербригады, этот звездный миг всемирной солидарности с Республикой, потерпели тяжелое поражение, и во французских лагерях для перемещенных лиц к северу от Пиренеев уже звучали все языки мира. Тем временем нацистская Германия в царящей суматохе и при равнодушном молчании Запада без единого выстрела отхватила себе сначала Австрию, а потом Чехословакию.

Однако же и на Западе, и на Востоке все-таки помнили пословицу про аппетит, который приходит во время еды. Поэтому все европейские государства без излишнего шума стягивали к своим границам войска, вводили чрезвычайные меры безопасности, втайне молча мобилизовывали резервистов — и при этом в один голос уверяли, что международные договора соблюдаются, все под контролем и никакой военной напряженности нет. Как в песенке: Tout va très bien, madame la Marquise… [25] «Всё хорошо, прекрасная маркиза» (франц.) — переведённая на русский язык, эта французская песня входила в репертуар Леонида Утесова.

Местное население, со своей стороны, хорошо знало историю с упомянутой маркизой, которую упорно убеждали, что все в порядке, когда у нее в имении полыхал пожар, — и потому лихорадочно запасалось продовольствием, горючим и даже кровяной плазмой.

Тем, кто еще питал иллюзии, что конфликт в Европе можно будет предотвратить посредством дипломатических компромиссов, а территориальные притязания Рейха удовлетворить, жертвуя порядочные ломти «незначительных» государств, достаточно было развернуть газеты и прочитать, что происходило на Дальнем Востоке. А там прочно ступила на континент Япония, начав с аннексии Кореи в 1910 году. В начале тридцатых годов она овладела Маньчжурией и создала там новое государство Маньчжоу-го. Марионетка Пу И, отпрыск императорской династии Айсин Гёро, предоставил японцам полную свободу действий на территориях, граничивших с Монгольской Народной Республикой — союзником Страны Советов.

Пока что международные телеграфные агентства называли всего лишь пограничными инцидентами кровавые столкновения между Дальневосточными частями Красной Армии и 6-й Квантунской армией Японии под командованием генерала Риппо Огису у озера Хасан в июле 1938-го и под Халхин-Голом — десять месяцев спустя. Но их вполне можно было толковать как прелюдию к надвигавшейся войне. Дальше, на азиатском юго-востоке, полыхал в пламени антиколониальной борьбы французский Индокитай. Ее идейным вождем был все еще мало известный член компартии Франции, завсегдатай кафе Монпарнаса, а также тюрем Сайгона и Бангкока, поэт и журналист Нгуен Тат Тхань, впоследствии прославившийся под псевдонимом Хо Ши Мин.

Молнии раздирали небо над Евразией, и хрупкий мир под этим небом замер в ожидании бури. Хильда, однако, была далека от политики и ничем таким не интересовалась.

Она брела все дальше по набережной, потом перешла по мосту на остров Сите и вскоре остановилась перед Собором Парижской Богоматери, засмотревшись на его могучие и в то же время изящные архитектурные объемы, на готическое солнце над входом, многоцветные витражи. В памяти всплыла знакомая с юных лет история Квазимодо и Эсмеральды…

Она долго стояла, любуясь величественным храмом и грызя хлеб. Ее созерцание прервал мягкий, теплый голос.