Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

Не знаю, как долго это длилось, но мой черный ангел попытался выдернуть меня из глубин безвременья и повез меня на прогулку у стен крепости. Я подчинился ей как безвольная кукла. Фуникулер, конечно, не работал, но у Эйнджел был приятель в хозяйственной части, он и отвез нас на вершину горы на военном джипе. Джефферсон — да, точно, его звали Джефферсон, был в сто раз чернее, чем Эйнджел, а когда смеялся, его зубы сверкали белизной белее, чем ее медицинский халат. Так вот, этот Джефферсон отвез нас к стенам крепости, но сам остался внизу, на шоссе, у машины — может, по просьбе сестры Эйнджел.

Внизу у наших ног раскинулся зажатый меж хребтами Альп Зальцбург, великолепный царственный Зальцбург, с его дворцами и площадями, церквями и крутыми узкими улочками — отсюда, с высоты, он казался макетом или городом миниатюрных сказочных человечков. Эту сказочную красоту пятнали руины разбомбленных зданий и сожженные крыши высоких домов.

Сестра Эйнджел указала на соседний холм, густо поросший пышной зеленью.

— Видишь тот белый дом за изгородью, вон там, за деревьями? Знаешь, чей он?

— Откуда мне знать! — равнодушно ответил я.

— Стефана Цвейга!

Что-то во мне дрогнуло, разбудив воспоминания о ночах, проведенных за чтением его книг, когда мама Ребекка озабоченно заглядывала в дверь, проверяя, почему я еще не потушил керосиновую лампу.

— Стефана Цвейга… — повторил за ней я. — Он ведь уехал, кажется, в Америку. А где он сейчас?

— В раю для праведников, — ответила Эйнджел, не отрывая взгляд от белого домика. — Давно уже. Впрочем, не так уж и давно, но время в войну сгущается до предела: в сорок втором они с женой покончили жизнь самоубийством в Бразилии.

— Господи, мой Боже! Почему?

— Действительно, почему? И я задаю себе тот же вопрос.

Я глубоко задумался, и после долгого молчания сказал:

— Может, чтоб не получить после войны такое же письмо, как я… Кстати, ты знаешь, что статистически евреи занимают последнее место по совершению уголовных преступлений, в частности, убийств? И первое — по самоубийствам?

— Это что-нибудь означает?

— Может быть. Ведь говорят: сколько евреев, столько мнений, причем — различных. Не знаю, может, еще со времен Вавилонской башни мы воспринимаем собственное инакомыслие и разноязычие как нечто присущее нашему племени, и не стремимся устранять оппонентов путем насилия. Отсюда и заблуждение, что все евреи трогательно едины. Как банкир Ротшильд и выкрест-революционер Маркс, желавший его экспроприировать. Но, с другой стороны, самые глубокие и неразрешимые противоречия у еврея возникают с самим собой, поэтому самоубийство — единственный верный способ избавиться от надоевшего еврейского оппонента, который сидит в тебе, постоянно нудит и противоречит…

— Это не смешно, — сухо прервала мои разглагольствования сестра Эйнджел.

— А я и не стараюсь тебя рассмешить. Просто хочу сказать, что вполне понимаю Стефана Цвейга. И даже думаю, что это единственный разумный выход и для меня.

Она вздрогнула, словно я ударил ее по лицу, обожгла гневным блестящим взглядом — только у людей ее расы такие глаза — и ткнула меня в грудь указательным пальцем.

— Слушай, ты, еврейская сволочь! Я же вытащила тебя с того света, ты это помнишь? Ночами не спала, прислушиваясь к твоему дыханию! Баюкала тебя на руках как ребенка — обосранного, вонючего, вшивого, в блевотине и коросте! И вернула тебя к жизни, чертов ублюдок! А теперь ты откалываешь мне еврейские штучки с самоубийством!?!

— Это мое дело! — крикнул я.

— Ты так думаешь? Тогда иди ты в жопу, засранец!

— А ты заткни свою черную пасть!

К нам ленивой походкой двигался Джефферсон:

— Проблемы? — спросил он через свисавшую с губы сигарету.

— И ты иди к черту, не путайся под ногами! — с яростью крикнула сестра Эйнджел. Парень пожал плечами и послушно вернулся к своему джипу.

И тут Эйнджел вдруг расплакалась, что разом все изменило. Охваченный раскаяньем, я погладил ее по волосам и просительно произнес:

— Прости, я не хотел тебя обидеть. Это Стефан Цвейг виноват.

Она посмотрела на меня сквозь слезы и попыталась улыбнуться:

— Обещай, что не натворишь глупостей!

— Обещаю! — поклялся я.

— И что будешь мне писать? Где бы я ни была?

— Буду, — кивнул я. — По адресу: сестре Эйнджел, хлопковые плантации на берегу Миссисипи?

— Откуда ты это взял? Хлопковые плантации и так далее?..

— Мне так раввин сказал — что ты родом оттуда.

Эйнджел искренне расхохоталась, хоть слезы у нее на щеках еще не просохли.

— Похоже, вы, евреи, не читали ничего об Америке, кроме «Хижины дяди Тома». Я из Бостона, штат Массачусетс. И дам тебе адрес отца — он самый известный чернокожий адвокат в Новой Англии. А я изучала медицину в Гарварде, ушла с пятого семестра, чтоб завербоваться добровольцем в вашу гребаную Европу. Вот так. Значит, обещаешь писать? Договорились?

Мне пришлось встать на цыпочки, чтоб поцеловать в щеку эту стройную полногрудую негритянку. Сержант Джефферсон спокойно, без тени ревности, смотрел на нас, облокотившись на свой джип — я ведь годился ей в отцы, но отцы из другой, неполноценной и значительно более бледной расы.

Не знаю, слышал ли ты о Соломоне Кальмовице, гениальном венском скорняке, который из привозных заячьих шкурок делал великолепные дамские норковые и даже леопардовые шубы? Так вот, тот самый Кальмовиц, вернувшись из лондонской эмиграции в Вену, снова в свою старую квартиру на площади Шведенплац, в первое же утро, буквально на рассвете, бросился в газетный киоск и попросил продать ему свежий номер «боевого органа национал-социалистического движения», газету «Фёлькишер беобахтер», на что ему ответили, что с 30 апреля 1945 года выпуск этой газеты прекращен. Кальмовиц вежливо поблагодарил продавца, купил себе пакетик мятных леденцов и на следующий день снова появился в том же киоске с той же просьбой, продать ему эту газету. И так — каждое утро. На десятый день киоскер, не выдержав, заметил:

— Уважаемый господин, разве вы еще не поняли, что эта газета больше не издается и впредь не будет издаваться?!

— Конечно, понял, голубчик. Но как приятно начать день с доброй вести!

Не знаю, для кого эта весть была воистину доброй, а для кого — не очень, но я, во всяком случае, оказался совсем не в той Вене, какую запомнил во времена Первой мировой. Я помнил Вену искрометно веселую, самовлюбленную, склонную воспринимать жизненные невзгоды как исторический постфактум, короткую передышку для отдыха и обмена кавалерами в вихре вечного вальса. Может, тогда это выглядело так только со стороны, не знаю, но сейчас город показался мне мрачным, потерянным и потерявшим свою легкомысленность на фоне общей разрухи, лишений и оккупационного режима. На стенах домов еще сохранились обрывки плакатов с изображением мужественного гитлеровского солдата с квадратной челюстью в низко надвинутой каске, строго прижавшего палец к губам: «Шпионы подстерегают повсюду!», а мимо плакатов с ревом проезжали тяжелые американские, английские, французские и советские грузовики. Или маршировали советские солдаты, горланя с присвистом «Маруся, раз, два, три…» о разных там калинах и дивчинах, бесконечно чуждых этому миру, уютно устроившемуся в объятиях величественного дворцового комплекса Хофбург. Местные жители останавливались на тротуарах, дивясь этим инопланетянам с курносыми славянскими носами или раскосыми азиатскими глазами: одни с откровенным любопытством, другие — с тайной опаской, еще не вполне отдавая себе отчет в том, что же именно проскользнуло в их жизнь (как черная кошка в дверную щель) между двумя словами: «зиг» и «хайль», чтобы смешать все их планы, в том числе — планы Карла-Хайнца Мюллера на конезавод или, по крайней мере, небольшой пивзаводик под Ростовом-на-Дону.