Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

— Сколько?

— Пять! — прошептал в ответ другой.

Они разошлись в разные стороны, дошли до конца площади, а затем развернулись и пошли навстречу друг другу, небрежно сунув руки в карманы рваных брюк. Когда они вновь оказались лицом к лицу, первый осторожно поинтересовался:

— Чего — «пять»?

— А чего — «сколько»?

В связи с этой гибельной страстью, овладевшей Мексикоплац: купить-продать, а в основном — обменять все, что есть, на все, что можно, кто-то окрестил этот выдающийся фактор оживления торговли «маленькой Одессой». В этом была известная логика, так как и здесь имело место такое же коммерческое столпотворение этносов и языков с ощутимым еврейским вкраплением, как и в Одессе до гитлеровского нашествия. По этому поводу в Одессе бытовала такая хохма: поезд надолго остановился глухой ночью на какой-то станции. Сонный пассажир, опустив оконное стекло в своем купе, свесился наружу и спросил проходившего железнодорожника:

— Простите, это что за станция?

— Одесса, — отвечает тот.

— А почему мы так долго стоим?

— Меняем паровоз.

— А на что меняем?

— Как, «на что»? На другой паровоз, — удивленно отвечает железнодорожник.

— Тогда это — не Одесса, — отрезал пассажир и возмущенно поднял стекло.

Надеюсь, эта иллюстрация исчерпывающе объяснила тебе, мой читатель, что представляла собой площадь Мексикоплац, арена моих первых, первоначально — робких и неуклюжих попыток подключиться к марксистской круговерти «деньги — товар — деньги». Ведь часто все происходило по схеме «товар» — пауза, а на следующий день «куда делся тот хорват?», что, в свою очередь, означало, что до заключительной стадии «деньги» дело так и не дошло.

Разумеется, фрау Кубичек, и не подозревала об этой моей деятельности, считая, что я подрабатываю кантором в постепенно возрождающейся к жизни, разгромленной в «хрустальную ночь», синагоге (моя дурацкая ложь, в которой я сейчас с раскаяньем сознаюсь). Но иначе я провалился бы сквозь землю, стыдясь источника своего благоденствия. Ведь это теперь я угощал ее чаем, только не морковным, а настоящим, это я добывал и приносил ей булочки. Чай найти было проще — на Мексикоплац, разумеется, — а вот булочки приходилось покупать «из-под прилавка» в маленькой кондитерской напротив кафедрального собора Святого Стефана с устремленной в небеса колокольней, который жители Вены по-свойски называют Штефелем. У меня всегда перехватывало дыхание от восхищения этой мистической готической молитвой в камне, хотя сейчас бедный Святой Стефан из-за снесенной бомбой левой башни напоминал одноногого инвалида войны.

Однажды ранним вечером, предварительно захватив в знакомой кондитерской неизменные булочки, я направился на боевой пост фрау Кубичек — помочь в меру моих сил в ее трудном пути через языковые иммигрантские дебри. С порога я заметил странный взъерошенный вид моей фрау и ее беглый встревоженный взгляд в сторону капитана Советской армии, сидевшего в сторонке в потертом кресле и перелистывавшего какой-то журнал. Капитан поднял глаза, и фрау Кубичек глухо сказала ему:

— Это он, господин офицер.

Почему-то мне вспомнился щупленький итальянец в проволочных очках, который указующим Саваофовым перстом пригвоздил к месту дока Джо со словами: «Это он!»

Капитан встал и по привычке советских военных перегнал назад под ремнем складки своей гимнастерки.

— Гражданин Блюменфельд Исаак Якобович?

— Он самый, — ответил я, бросив озадаченный взгляд на побледневшую фрау Кубичек.

— Следуйте за мной, — по-русски приказал капитан.

— Куда? Зачем? — я тоже перешел на русский язык.

— В советскую военную комендатуру для выяснения обстоятельств. Прошу пройти вперед, гражданин Блюменфельд!

Я хорошо понимал разницу между холодным «гражданин» и общепринятым «товарищ», и именно она, эта разница, заставила застыть кровь в моих жилах.

На улице уже ждал советский военный газик, чтобы увезти гражданина Блюменфельда Исаака Якобовича, который еще не подозревал, что комендатура была лишь первым этапом его неповторимого волнующего путешествия к великому белому северному молчанию.

Прощай, Вена! Прощай, Мексикоплац! Прощайте, фрау Кубичек и булочки с орехами! Прощай и ты, мой бедный инвалид, собор Святого Стефана!

Я понял, что дело нешуточное, когда советский военный следователь холодно мельком взглянул на меня, затем опустил взгляд на лежавшую перед ним на столе папку с исписанными на машинке листами, вздохнул, небрежно перелистал содержимое папки и снова впился в меня ледяным взглядом. Я стоял перед ним ни жив, ни мертв, не понимая — я арестован или от меня требуются какие-то показания. Наконец, следователь произнес:

— Почему вы предали свою советскую родину?

— Что вы такое говорите, товарищ следователь! — ошалело возразил я.

— Гражданин следователь. Я вам не товарищ! — поправил меня он.

— В каком смысле предал… гражданин следователь?

— Почему в анкете вы ввели в заблуждение американские власти, написав, что родились в Австро-Венгрии?

— Потому что я родился в Австро-Венгрии.

— Львовская область — это Советский Союз!

— Но когда я родился, это была Австро-Венгрия!

— Может, вы еще скажете — Канада? Или Азорские острова?

— Я этого не говорил…

— Ваше последнее место жительства — Колодяч, Союз Советских Социалистических Республик!

— Мое последнее место жительства — концлагерь Флоссенбург в Оберпфальце! — парировал я.

Похоже, мои последние слова обрадовали следователя, он откинулся на спинку стула и торжествующе заявил:

— Вот именно, вот мы и подошли к главному. А теперь расскажите о своем предательстве в концлагере под названием «спецобъект А-17».

— Что вы имеете в виду?

— Знали ли вы заключенного по фамилии Стахович?

— Конечно. Его арестовали вместе с двумя нашими, советскими…

— Ах, так? Значит, советские стали теперь «нашими»? А вы знаете, что их расстреляли?

— Не знаю, но я предполагал.

— Это вы их предали!

— Я?!

— Вы!!!

— Я?!!!

— Да, вы!!! Это — ваши инициалы?

Он протянул мне ордер на арест, подписанный тремя буквами нашим комендантом Редиской: 1.1. В.

— Это подпись коменданта лагеря Иммануила-Йохана Брюкнера.

— А не Исаака Якобовича Блюменфельда?

— Господи, да как бы я мог подписывать документы в нацистском концлагере? Ведь я еврей!

— У предательства нет национальности!

Он был прав, этот гражданин следователь — у предательства, как и у идиотизма, нет национальности: это самые интернациональные вещи, заслуживающие объединения в свой собственный Четвертый или даже Пятый Интернационал!

И зачем мне рассказывать дальше, зачем тебя обременять, мой читатель, подробностями сенсационного раскрытия, сделанного этим следователем, которое, как он думал, меня окончательно сокрушит и сломит мое сопротивление, а именно: что в лагере я скрывался под фальшивым польским именем Хенрик Бжегальски. Для него (я имею в виду следователя, а не портье львовской офтальмологии) это отягчающее мою вину обстоятельство самым бесспорным образом доказывало, что я скрываю свое советское происхождение. Не говоря уже о точной и неоспоримой информации о том, что я жил в канцелярии лагеря, а не в общих лагерных бараках, и играл в шахматы с Редиской. Был ли смысл объяснять, что в этом замешан Иоганн Вольфганг Гёте и мой дорогой учитель во всех областях знаний, в том числе — и немецкого языка, незабвенный Элиезер Пинкус, мир его праху? Какой смысл? Ведь я, брат мой, лишь пылинка перед величием мироздания или, скажем, незаметный муравей во многомиллиардном муравейнике. Вряд ли История когда-нибудь обратит на меня внимание и рассмотрит случай, который есть ни что иное как капля в безбрежном океане событий. Но ведь и муравью свойственно суетное желание оставить по себе добрую память, поэтому я позволю себе привести здесь текст протокола дознания, подписанного мной в присутствии следователя. Копией этого протокола мне удалось разжиться гораздо позже через одну сотрудницу архивной службы Киевского городского суда за два пакетика американской жвачки и пару колготок — голубую мечту каждой советской труженицы того времени. Прости за хулиганские нотки, прокравшиеся в этот текст, но ведь ты помнишь мою юношескую склонность к дурачествам, и коль скоро следователь смотрел на меня как на дурака, обреченного посодействовать его быстрому продвижению по службе, почему было не доставить удовольствие хорошему человеку?