Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

— Знаешь что, Алипи, запиши-ка их на мой счет. На той неделе я с тобой рассчитаюсь за все разом.

— Как скажешь, Аврам.

Не думаю, чтобы Алипи был в восторге от внезапной идеи Гуляки отложить оплату, но не стал сердиться, ведь у нас каждый старался войти в положение другого, и услуга в кредит входила в неписаный кодекс добрососедства в квартале Среднее Кладбище. Цирюльник, несмотря на разочарование, даже почистил щеткой дедов пиджак, за что дед дал несколько стотинок чаевых, но не ему, а подмастерью. Может быть, за старание, с которым тот осваивал игру на мандолине, тонкое искусство венецианских гондольеров и подручных в пловдивских цирюльнях.

— Ну, бывайте здоровы!

Гуляка раздвинул камышовую шторку и… наткнулся на меня.

— А ты что тут делаешь?

— Да вот, смотрю на пиявок.

— Марш домой. Нашел на что смотреть!

— А ты куда?

— Не твоего ума дело!

— Ах, так? — не без желчи в голосе сказал я и вызывающе добавил: — А что мне сказать гран мама?

Дед сердито ответил:

— Если «этой» очень уж хочется знать, скажи, что я у Далай-ламы!

— Это еще кто?

— Коллега. Жестянщик из верхнего квартала. Давай, быстро домой!

Я покорно поплелся восвояси. Но как только завернул за угол, осторожно выглянул на площадь и увидел, что дед входит в бакалейную лавку.

Спустя какое-то время он вышел оттуда, придерживая рукой оттопыренный на груди пиджак, — явно, там было что-то, не предназначенное для чужих глаз — и куда-то направился. Шел крадучись, стараясь ни с кем не встретиться.

К тому времени уже стемнело, и притихшие улочки освещались лишь светом, струившимся из вечерних окон. Уличные фонари не горели, что часто случалось в нашем квартале, и я спокойно мог следить за дедом издалека, плотно прижимаясь к стенам домов.

Дед снова юркнул в уже непроглядную щель между домами и остановился у каменной ограды вдовьего сада. Сквозь ветви смоковниц и гранатов процеживался теплый оранжевый свет одинокого окошка, словно это была дверь, ведущая к неизведанным райским наслаждениям.

Затем хлопнула калитка, ведущая в задний двор, и спустя мгновение дедова тень мелькнула в густой листве возле колодца. Я подождал, пока он не растворится в темноте, спрыгнул с ограды и тихонько стал подкрадываться к белому дому Зульфии.

Вот он снова вынырнул из кромешной тьмы и медленно стал подниматься по крутой деревянной лестнице, ступеньки которой предательски скрипели под ногами. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой по скрипучей небесной лестнице, ведущей прямо в рай!

Я же остался внизу, спрятавшись в тени деревьев. Гуляка остановился перед дверью, из-под которой пробивалась полоска света. Прислушался: внутри слышалось тихое, нежное бренчанье саза — что-то вроде восточной лютни, а Зульфия грудным голосом напевала турецкую песню. Дед постучался и тихо позвал:

— Зульфия! Зульфия-ханум!

Подождав немного, снова тихонько постучал, саз смолк и до меня долетел голос вдовы:

— Буюрун, Аврам! Заходи! — наверно, это означало «Добро пожаловать, Аврам!»

Стоило Гуляке открыть дверь, как на него выплеснулся оранжевый поток света. Тогда он и вправду показался мне красивым, мой дедушка, — с величественной осанкой библейского патриарха.

Я увидел, как он двинулся вперед кокетливой, танцующей походкой старого ловеласа, с бутылкой анисовки в одной руке и кульком с засахаренным миндалем — в другой. На пороге немного замешкался — я хорошо видел его лицо, озаренное улыбкой, излучавшей вселенское нетерпение любви.

Затем улыбка медленно погасла.

Ибо внутри, как раз напротив двери, на узком диване у стены, покрытом пестрой накидкой, сидели батюшка Исай, ребе Менаше Леви и Ибрагим-ходжа. На низеньком турецком круглом столике из кованой меди перед каждым стояла бутылка анисовой водки. И нетрудно было догадаться, что в трех кулечках рядом с анисовкой не могло быть ничего иного, кроме засахаренного миндаля.

Дед замер от неожиданности, не решаясь переступить порог и закрыть дверь, все еще не осознавая в полной мере крушения своих самых сокровенных надежд.

Первым засмеялся раввин Менаше, за ним захохотали поп и ходжа, а над всеми вспорхнул, как голубь, веселый звонкий смех вдовушки Зульфии.

И только тогда рассмеялся и Гуляка, сначала неохотно, но потом все искреннее, и смех его нарастал, переходя в мощное крещендо, пока не превратился в гомерический хохот, который, наверно, мог бы разбудить квартал Среднее Кладбище вместе с его мертвецами. Зульфия быстро втянула в комнату за лацканы пиджака заливающегося смехом Гуляку и, вскользь оглядев окрестности, захлопнула за ним дверь.

Во дворе снова стало темно.

Тут я мог бы прекратить свою недостойную деятельность соглядатая, побежать и рассказать бабушке Мазаль всю горькую правду о вечернем свидании ее супруга с Далай-ламой.

Мог бы, но не сделал этого. И вовсе не из моральных соображений, а из любопытства, которое пересилило чувства долга. Уж не знаю, какой дьявол нашептал мне эту идею, но я вскарабкался по одной из толстых подпор, поддерживающих виноградную лозу, и пополз по ненадежной сетке — переплетению горизонтальных прутьев с проволокой. Я пробирался среди листьев и гроздьев винограда в темноте, вися в пространстве между землей и звездным небом, причем то рука, то нога проваливалась в пустоты этого пространства. Так продолжалось до тех пор, пока я не прижался лицом к небольшому полуоткрытому окошку.

Внутри святые отцы и мой дед Гуляка, удобно расположившись на диванчике, блаженно прикладывались к белой анисовке, а Зульфия пела теплым грудным голосом, аккомпанируя себе на сазе.

Я увидел, как Ибрагим-ходжа мечтательно погладил бороду, прежде чем сказать:

— Ах, Мариам! Ты и вправду — избранница Аллаха. Он очистил и выбрал тебя из всех мирских женщин. Так сказано в третьей суре!

Он привстал, чтобы погладить бедро той, которую, согласно третьей суре, назвал Мариам, но отец Исай ревниво шлепнул его по руке.

— Не замай!

Очевидно, между четырьмя поклонниками Зульфии существовала какая-то негласная конвенция, поскольку ходжа тут же сконфуженно отдернул руку. Турчанка одарила его лукавой и дерзкой улыбкой и продолжила петь.

Настала очередь доброго раввина, известной и уважаемой личности в квартале не только в качестве иудейского духовного пастыря, но примерного отца и заботливого супруга.

— Ах, Зульфия, Зульфия, в какие грехи ты нас ввергаешь! Но сказано: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Обернись, Суламифь, чтобы я на тебя посмотрел! Округление бедер твоих, как ожерелье, живот твой — как круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино…» Так написано в «Песне Песней» и писал ее сам царь Соломон! Ну же, песнь моя, Зульфия-ханум, золотце ты мое ненаглядное, ах, мое сердце больше не выдерживает!