Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

Вдова кивнула, исполненная понимания и уважения к служителю самого древнего из представленных здесь богов, отложила саз и взяла маленький бубен. Распрямившись, она одним движением плеч сбросила с себя пеструю бухарскую шаль, развела в стороны полные руки, словно они были белыми лебедями, ударила в бубен пальцами, проворными, как серебряные рыбы-усачи в Марице, и заколыхалась в танце — медленно, сладострастно.

Мужчины тихо хлопали в ладоши в такт ее изгибам, а Гуляка не выдержал и глухим голосом простонал:

— Ah querida, dolor dulce de mi corazón! Ah, palomba de la alma mía!

Здесь не требуется перевода, важна интонация, но ее можно передать только нотной партитурой.

И батюшка Исай басовито возопил православным церковным речитативом:

— Ох, помилуй нас, Господи, помилуй и спаси нас грешных…

Это еще больше раззадорило Зульфию. Она стянула и отбросила в сторону вышитую бархатную безрукавку, затем быстро сняла шелковую блузку, обнажив голый круглый, вибрирующий от скрытой страсти живот.

Тут уж и ходжа не выдержал и с пламенеющим взором простонал уже знакомое читателю, страдальческое, но страстное «Машалла!»

А спустя совсем немного времени уже все четверо — бородатые и солидные, имеющие сыновей и внуков, верно служащие вездесущим и всевидящим богам, окружили вдову, хлопая в ладоши и извиваясь в танце, забыв обо всем на свете, одержимые великой сладостью греха.

Но за все рано или поздно приходится платить, и Гуляка знал это лучше всех благодаря своему трактирному бытию. А Небесный Трактирщик, да святится имя Его, следит, чтобы по всем счетам было уплачено. В этот поздний и грешный шабатный вечер все же кто-то должен был искупить вину, и перст Иеговы, неизвестно почему, указал на меня, постороннего наблюдателя, меньше всего причастного к происходящему. Я вдруг ощутил, что происходит что-то неладное, — небо опрокинулось и звезды в одно мгновение оказались подо мной, послышался зловещий звук ломающихся веток. Я попытался ухватиться хоть за что-нибудь, но ловил лишь пустое пространство, прежде чем понял, что вся конструкция, на которой держалась виноградная лоза, напрочь развалилась, и я оказался на земле, заваленный листьями, прутьями и сочными гроздьями.

Первой, наскоро набросив на плечи шаль, прибежала Зульфия с керосиновой лампой в руке, за ней спешили мой дед и трое святых отцов. Вдова наклонилась надо мной, испуганная и ничего не понимающая, а я жалобно простонал:

— Нога!

В подобных обстоятельствах лучше всего, чтобы с тобой приключилось несчастье, — тогда, вместо того, чтобы наказать, о тебе начинают нежно заботиться!

В соседних домах тут и там стали зажигаться желтые квадраты окон, сокровенная тайна четырех любящих сердец грозила стать всеобщим достоянием. К тому же еще вначале было сказано: молва — как ветерок со стороны Марицы, несущий запах лошадиных табунов и рисовых полей, который проникает во все щели. Назавтра эта молва медленно, но упорно будет передаваться из уст в уста, и весь квартал, незаслуженно носящий мрачное название Среднее Кладбище, будет заливаться добродушным хохотом, за которым нет-нет, да и проглянет мужская зависть.

Я лежал дома с исцарапанным лицом. На слегка приподнятой подушке покоилась нога в гипсе. Над кроватью в овальной рамке висела фотография моих отца и матери, склонивших друг к другу головы — как когда-то усадил их великий мастер Костас Пападопулос. Немного в стороне от фотографии, белели две грамоты, пришпиленные к стене кнопками, которыми я очень гордился, — однотипные, со скрещенными красными флажками и красной пятиконечной звездой над ними. Одна была папина, другая — мамина. Мои родители геройски погибли — так было написано — в борьбе с фашизмом.

Левое стекло очков треснуло, и теперь сквозь него мир выглядел раздробленным на мелкие кусочки и пересеченным фронтовыми линиями.

Что касается фронтовых линий, то следует сказать, что дед стоял у открытой двери и настороженно молчал, словно на очной ставке, а бабушка Мазаль, бросив на него убийственный взгляд, наклонилась ко мне, погладила по голове и с подкупающей нежностью легавого, но из хороших, сказала:

— Будь послушным мальчиком, мой ангелочек. Скажи правду, где ты сломал ногу?

— Ведь сказал же — упал с дерева.

— А где в это время был этот проходимец — твой дед?

Я посмотрел на Гуляку, он показался мне сокрушенным и каким-то потерянным, от прежнего величия библейского патриарха не осталось и следа. Мне стало жаль его.

— Ну? — настаивала бабушка, но уже с угрозой в голосе. — Будешь говорить?

Сжав губы, я упорно молчал, представляя себе, что я — это мой отец-коммунист на допросе в фашистской полиции.

— Я тебя спрашиваю! Только не ври!

Вздохнув, я промямлил:

— Ну ладно…

— Так где ж был твой дед? Только правду!

Я набрал в грудь воздуха, потом сглотнул и, наконец, вымолвил:

— У партийного секретаря.

— Лжете! Оба вы лжете!

Глядя на нее широко открытыми, невинными глазами сквозь треснувшее стекло, я гордо ответил как достойный сын своего отца и рыцарь Ордена Святого Яго:

— Партия никогда не лжет!

Произнеся эту тираду, я устало смежил веки и притворился спящим.

Бабушка и дедушка о чем-то шептались по-еврейски, наверно, ругались, но в этом не было ничего нового и тревожного — такое происходило каждый день. Потом я услышал, как бабушка вышла, тихо притворив за собой дверь.

Дед подошел поближе и присел на край кровати. Осторожно снял с меня очки и положил на тумбочку. Потом наклонился и нежно поцеловал меня в лоб.

Я продолжал делать вид, что сплю.

Я всегда чувствую себя беспомощным в серой зоне административных окошек, усталых чиновников, остановившихся лифтов, приемных часов, указующих стрелок и наклеенных на дощатые стенды образцов всевозможных документов, которые, вместо того, чтобы помочь, еще больше запутывают. Короче, я с трудом ориентируюсь в бюрократической галактике, гигантской черной дыре административных, налоговых и прочих учреждений — этого демонического и абсурдного торнадо, которое всасывает в себя человеческое время и нервы. В отличие от банков или страховых компаний, где тебе как клиенту порой даже готовы предложить кофе, чиновники в этих проклятых богом местах сердиты на тебя со дня твоего рождения, смертельно обижены и враждебны, словно ты совершил святотатство, посягнув на их жреческую недосягаемость. Мне известно об этом из собственного опыта, и я всегда со страхом вхожу в эти сакральные места, неважно, в какой части света они находятся.

С трудом проталкиваюсь сквозь очередь на каменной витой лестнице в мэрии. Она и сейчас выглядит почти такой же, какой была во времена моего отрочества, когда дед чинил здесь жестяную крышу, а я ему помогал, разогревая паяльник в жаровне и мигая слезящимися от дыма глазами.