Елена Мордовина - Восковые куклы

Саша все-таки зашла позавтракать в придорожное кафе, а как добралась до города, понимала смутно. Вспомнила только, что ехала на удивительном для этих мест желтом полукапотном автобусе и в поездке заметила черных старух, которые ходили по козьим выпасам с холщовыми мешками, подкашивая серпами остатки травы.

Она поднялась по ступеням, постучала в тяжелую дверь, но дверь оказалась открытой. Прошла, раздвинув грязную ситцевую занавесь, сальную по углу, касавшемуся стола и использовавшемуся вместо полотенца.

— Димка, — позвала она, — Димка!

В пыльном свете возник силуэт девочки, недоразвитой его сестренки в спущенных гольфах:

— А схоронили мы Диму, схоронили, два месяца уж как тому, разбилси, — она вздохнула, повторяя мамин вздох. Саша заглянула к ним в комнату и замерла с той мыслью, что ни единая вещь ни в этом городе, ни в этой квартире не напоминала о том, что жил такой человек, полных двенадцать лет жил. Не осталось даже потрепанной книжки, которую он любил бы читать, ничего, только деревянный пол, скобленая столешница, вязаная черепашка, утыканная английскими булавками, и на подоконнике засохшая присыпка для пасхальных выпечек, освещенная утренним лучом. Ничто не напоминало о нем. Может, он освободил бродяжку-матроса, может, только свою мать от лишнего рта, кто знает? И снова перед ее глазами возник старик, он проглотил рыбу и взлетел со скального карниза, оборотившись чубатым черным бакланом, и крикнул что-то, только Саша не смогла разобрать, ее мутило, она брела вниз по ступеням навстречу ненужному пыльному солнцу.

Всю ночь Никите снились необычные сны. Сначала он увидел себя сидящим в старой почерневшей лодке, выброшенной на берег. Плеск воды был различим настолько явственно, что казался гораздо реальнее перестука вагонных колес. Сон длился уже целую вечность, ночи приходили на смену дням, а он все сидел в черной лодке, и какая-то ускользающая мысль, за которую никак невозможно было ухватиться, мешала ему. Потом ему снились сороки, которые скакали по снегу.

Никита поднялся. Когда поезд прибыл на большую станцию, он вышел на платформу. Бежали люди. Какой-то человек, поливая на руку из бутылки, громко полоскал рот и далеко отплевывал воду. На этого человека молча глядели проводница со слипшимися от долгого сна ресницами и мальчик из другого вагона, выскочивший в пальто, наброшенном прямо на пижаму. Разносили копченую рыбу, игральные карты и сигареты. Старик прогремел двумя огромными деревянными распятьями, ударяя ими друг о друга и выкрикивая цену.

Было еще раннее утро. Полная луна медленно проплывала за окном в светлеющем небе. Спать не было уже никакой возможности, и Никита стал восстанавливать в памяти события минувшей зимы. Зиму он провел один. Родители уехали в Германию, и мама не смогла приехать даже сейчас. Она всегда недолюбливала родственников отца, а отец всегда их стеснялся. Поэтому Никита Орлов почти не помнил ни своей бабушки, ни других отцовских родственников. А вчера отец позвонил и попросил приехать на похороны. Сам он тоже должен был вылететь из Мюнхена, но мог опоздать, поэтому просил Никиту не дожидаться его.

Поезд ускорил ход. К полудню подъехали к Пензе.

Никита так и не поговорил ни с кем из пассажиров. В Пензе он прогулялся по вокзальной площади, зачем-то заглянул в церковную лавку и после долго сидел в зале ожидания.

За окном вагона медленно проплывала красная кирпичная стена, затем мелькнули сдвоенные окна с черными косыми решетками — и все. Теперешними его попутчиками были ветеринар с сыном и девушка. Ветеринар говорил без умолку, и Никита беззлобно отдавался этому внятному поволжскому говору, от которого давно отвык.

— А в армию-то меня и не взяли, у меня две язвы потому что. Думаю, что я, нерусский, что ли, какой? Подал заявление — меня на комиссию: у вас две язвы, говорят. Какие язвы, кричу, помилуйте! Меня на обследование посылают. Ничего, спрашивают, не ели? Ничего, отвечаю, а сам, не будь дурак, с самого утра молока с медом опорол. Они: кислотность — семь, и как, говорят, так быть может? Была у вас язва? Была, говорю. И как же вы ее вылечили? А это уж, говорю, мое дело. И служил я в ракетных войсках.

Никита перестал его слушать, и очнулся только, когда заметил, что ветеринар смотрит на него в упор и о чем-то спрашивает.

Ветеринар был весь выгоревший, светлоусый, с льняными глазами. Длинная его спина с крупными, но несколько суховатыми мышцами будто шевелилась сама по себе, жилистые руки вздрагивали. Волосы были у него непослушные и лохматые. Сын все время причесывал ветеринара и ласкался к нему, а отец рассказывал в ответ неисчислимое множество поучительных историй.

— У, сынок, это еще я молодой-то был, когда этот шрам появился, а ты-то… Это вон видел, что тля на листочках оставляет? Вот, это ты такой еще был. Понял? — ветеринар захохотал и подмигнул Никите, будто сказал что-то чрезвычайно забавное и остроумное. Никита даже не улыбнулся в ответ, и ветеринар, не найдя в нем поддержки, продолжил свою историю: — Мальчик купался, я смотрю, а он уж далеко где-то барахтается, кричит, я выпимши, плохо соображаю, но смотрю: кабы не утонул — прыгнул и как головой в глину с разбегу — там, оказывается, и по колено нет — как мне во весь позвоночник вдарило — шеей не мог ворочать, сейчас уже могу, на берег выполз — нет, не дойду сегодня до дому. Так и спал на берегу, еще, правда, водки выпил, чтобы не больно было.

Немой татарин, сутулый, с толстым рябым лицом, раскладывал в ногах пассажиров пестрые газеты и детские книжки.

— Это что? Это вот по десять добро? — возмутился ветеринар. — Девушка спит, девушка тут ни при чем — ей, стало быть, под матрац и спрячем и сейчас посмотрим, как он занемует.

Татарин скоро возвратился, удивленно повел глазами и яростно замычал. Глаза его налились кровью. Мычал он долго, метался по вагону, потому как в точности не помнил, где оставил недостающую теперь пачку. Но скоро чутье привело его к ветеринару, он жалобно простонал, скривив свое рябое лицо, и на щеках его появились крупные слезы.

— Держи, скотина! — голубоглазый ветеринар весело захохотал и швырнул газеты татарину. Он повернулся к Никите, будто снова ища поддержки. Никита отвел взгляд и с жалостью посмотрел на плачущего татарина, который собирал газеты.

Ветеринар пнул ногой дверь, достал из пиджака сигареты и вышел вон.

В четыре ночи Никита сошел с поезда в Канишире, взял машину и через полтора часа был на месте. Чем дальше он ехал к северу, тем светлее становилась опушь леса. Кое-где по оврагам еще не сошел снег.

На дороге он тотчас заметил соседа бабушки с повязкой на глазу. Сосед вышел его встретить.