Николай Камбулов - Разводящий еще не пришел

— Дядя, докладываю: цех сдан. Меня премировали путевкой в сочинский санаторий. — Она обняла Алешу, чмокнула его в щеку.

Дмитрич, сидя впереди Михаила Сергеевича, с грустью заметил:

— Все радуются, а я маюсь, как проклятый, старая ведьма жизнь портит.

— Скандалите? — спросил Водолазов.

— Вчера отвесил два раза в самый фасад...

— Разве можно бить женщину? Судить вас надо, Дмитрич.

— Разведите, пальцем не трону... Скажу вам, товарищ полковник, не женщина, а касторка: от одного ее вида все внутренности наружу стремятся выскочить. Нет, один лад — развод. Я уже и заявление подал в сельсовет. Она, проклятая, говорит: «Очень мне это по сердцу, и перечить не буду». Шабаш так шабаш. Паршивая баба из дому — мужику спокойствие и мир.

— За что вы ее так ненавидите? — поинтересовалась Наташа.

— Мы оба друг друга ненавидим: она — меня, а я — ее. И сосуществовать дальше не могем... Какой маршрут будет, товарищ полковник?

— В город поедем, и ты с нами поедешь, Наташа.

— Зачем?

— Надо, — коротко ответил Водолазов, сажая к себе на колени Алешу. — Нравится в садике? — спросил он у мальчика.

— Мы там играем в разные игры. Сегодня писали письма мамам и папам.

— И ты писал? — Наташа наклонилась к сыну, поправила сползшую на глаза панамку. — Ты же не умеешь писать.

— Мы по-нарошному. Это же игра, мама!.. Когда начали писать папам, я отказался, говорю: у меня нет папы. Евдокия Ивановна сказала: «Пиши дедушке». Я написал тебе, деда, большое-пребольшое письмо.

— Спасибо, Алеша. — Водолазов прижал мальчика к груди, шепнул Наташе на ухо: «Громов лежит в госпитале, ты сейчас должна зайти к нему».

Наташа вздрогнула, отрицательно покачала головой.

— Зайди, — повторил Водолазов и велел Дмитричу, чтобы он остановился. Наташа соскочила с дрожек. Здание госпиталя было через дорогу. Что-то говорил Алеша, но она не слышала, ее охватило тревожное чувство, сжалось сердце. Отъезжая, дядя Миша махал ей рукой, Дмитрич, понукая, дергал вожжами, стараясь, чтобы лошадь перешла на рысь. Мимо шли люди, она все стояла на тротуаре, не решаясь перейти дорогу. «В госпитале?.. Что с ним? Может быть, серьезно заболел?» Она была убеждена, что в военный госпиталь люди попадают только с тяжелыми недугами, увечьями или ранениями. Дрожащей рукой Наташа открыла дверь госпиталя, робко переступила порог. В коридоре было пусто и тихо, пахло лекарствами. «Зачем я иду к нему? Ведь он же ни разу не зашел к нам, не нашел времени поговорить, объясниться. Значит, не хочет видеть... слышать». Самые пестрые мысли лезли в голову. В ожидании кого-нибудь встретить, она села на белый табурет возле окна. «Хорошо, я только спрошу, что с ним и как он себя чувствует», — решила Наташа и несколько успокоилась. Она начала рассматривать плакаты, установленные на подставках, и не заметила, как появился перед ней высокий человек в белом халате, колпаке и массивных очках.

— Можно у вас спросить? — вставая, обратилась Наташа к врачу. Врач закурил, снял очки, и на нее уставились большие, резко очерченные глаза с нависшими густыми бровями. — Скажите, пожалуйста, подполковника Громова могу я видеть?

— Он кто вам — муж, брат? — Дроздов присел к столику, надел очки, начал листать конторскую книгу. Наташа не отвечала: действительно, кто же он ей теперь? кто? Она вспомнила последнюю встречу с Бородиным и подумала, что Степан, наверное, все рассказал о ней Сергею. С тех пор прошло полгода. Разве Громов не мог за это время выбрать денек и прийти к ней? «Нет, видимо, мосты взорваны навсегда, окончательно... Кто же виноват в этом? Я, я... И незачем к нему ходить». Наташа встала, намереваясь уйти.

— Ему сделали операцию, — сказал Дроздов.

— Операцию?! — произнесла Наташа, меняясь в лице.

— Да. Это неопасно, вы можете поговорить с подполковником. Няня! — крикнул Дроздов женщине, показавшейся в коридоре. — Проводите гражданку в третью палату, к Громову.

— Пойдемте.

Наташа заколебалась: «Как, сразу вот так?.. Боже мой, это же дико: явилась незваной... нехорошо! »

— Громко говорить нельзя, у него такой период, — предупредила няня, подавая ей халат. Наташа остановилась у двери. «Вернуться, пока не поздно. Что я делаю? Он же не примет». — Пожалуйста, проходите.

Громов лежал на спине, укутанный по грудь одеялом. Глаза его были закрыты. Наркоз проходил, боль усиливалась, расходясь по всему животу. Яркое солнце освещало каждую черточку на побледневшем лице. Наташа видела лоснящиеся черные брови, широкий, не тронутый морщинами лоб, светлые волосы, спадающие прядями на подушку, чуть курносый нос с мягкими линиями, подбородок с еле заметной впадинкой. Наташа чувствовала, что он не спит, и ждала, когда откроет глаза. Чуть похудевший, он напомнил ей того Громова, который кружил ее на руках в маленькой комнатушке, там, у «черта на куличках», целуя ее и хохоча от счастья.

— Сережа, — шепотом произнесла Наташа, голос ее дрожал. — Это я... слышишь, это я... пришла.

Громов открыл глаза: в них не было ни радости, ни гнева, они спокойно смотрели на нее, словно это была не она, а другая.

— Это я, Сережа, — повторила Наташа, думая, что он не узнает ее.

— Садись, — показал Громов взглядом на табуретку. — Как живешь?

— Работаю на стройке...

— Хорошо. А я вот бездельничаю. Надо было в поле выезжать, на учения... и тут приступ. Понимаешь, как-то не повезло. Лежу здесь, а мысли в поле. — Он вновь закрыл глаза. Когда открыл их, она плакала, тихо, беззвучно, слезы катились по щекам, падая на черную сумочку, лежавшую у нее на коленях.

«Поле. поле... Обо мне ни слова», — хотела сказать Наташа, но не могла, комок сдавил ей горло.

— Не надо, Наташа... плакать. Зачем? Свое счастье ты нашла. Он хороший человек...

Она сразу поняла, о ком говорит Громов.

— Нет, нет, — шептала она, задыхаясь от слез. — Ты можешь мне простить, скажи, можешь?

— Простить... Поймешь ли, оценишь ли?.. Простить легко, трудно поверить. Знаю, ты стала другой, и все же... — Он сомкнул ресницы, покусывая губу. — Потом, лучше потом, Зайчонок, когда выйду из госпиталя. Спасибо, что пришла. Мне сейчас боли мешают разговаривать.

Она поняла эти слова как просьбу оставить его в покое.

Наташа встала, минуту смотрела на него молча. Никогда она его не видела таким красивым, как сейчас. Огромным усилием воли она заставила себя выйти из палаты. На улице неудержимо потянуло к Алеше. Она села на попутную машину и через двадцать минут была дома. Ни слова не говоря, разделась и легла в кровать. Она вспомнила о матери, о своем бегстве из дальнего гарнизона и снова расплакалась. Михаил Сергеевич, что-то подсчитывавший в соседней комнате, не выдержал:

— Разбудишь Алешу. Ни к чему эти слезы. Ты, конечно, не призналась ему в своей ошибке? Понимаю, это нелегко сделать, требуется мужество, Наталья.