Николай Камбулов - Разводящий еще не пришел

— Я все понимаю, дядя.

— Ну и отлично, брось реветь, возьми на этажерке письмо, мать прислала.

Она распечатала конверт, торопливо прочитала знакомые строчки и сразу же написала ответ.

«Мама, с тобой случилось то, что и должно случиться. Не называй меня жестокой девочкой. О нет, я уже давно не девочка, с тех пор, как поняла свою ошибку, с тех пор, как ты оторвала меня от Сергея... Да, да, оторвала!

Мама, я сейчас плачу, но, избави бог. не подумай, что плачу оттого, что у тебя, как ты пишешь, горе. Нет, нет, сто раз нет. Мне больно оттого, что я вовремя не могла убедить тебя, что ты совершаешь непоправимые ошибки.

Сейчас, когда я мать (Алешеньке-то уже седьмой год пошел, он здоровенький), я имею право сказать тебе правду.

В том, что случилось с тобой, никто не повинен, кроме тебя самой. Да, мама, только ты виновата в этом.

Ты пишешь, что тебя отстранили от должности заместителя председателя облисполкома. Этого нужно было ожидать.

Мама, в наше время только труд определяет положение человека в обществе. Ты же, мама, об этом никогда не думала. У тебя не было хорошего образования, и ты никогда не стремилась получить его. А какие возможности были! Я помню все, помню... Квартира, машина, домработница и целая орда подхалимов. Они окружали тебя всюду, напевали: «Талант, пламенный трибун, организатор!» Да, речи ты могла произносить, но — с завязанными глазами. Сколько раз я тебе говорила: «Мама, ты посиди, изучи дело и сама напиши доклад». Куда там! «У меня есть помощники. Я им верю».

И так из года в год. Потом ты и сама убедила себя, что твой депутатский мандат — это что-то вроде сберегательной книжки: твой, навсегда твой, и никто не может отнять .его.

Я помню все, решительно все. И твои взгляды, и твои нравы. Когда я полюбила Сергея и сказала тебе об этом, ты мне сказала: «Девочка (к этому времени ты меня уже перестала называть по имени), я найду тебе более выгодную партию». С большим трудом я уехала с Громовым. Но и там, в этом действительно трудном месте, ты меня не оставила в покое. Каждый день присылала письма, напоминала о домашнем рае, театрах, кино, загородных прогулках. И свое дело сотворила. Я убежала от Сергея. Мне стыдно сейчас вспоминать об этом.

А с Сибирью как было? «Куда? Зачем? — протестовала ты. — Кто тебя гонит туда? Опомнись!»

Мама, я не жестокая, я просто поняла смысл настоящей жизни. Наберись сил, пойди на фабрику, вновь за ткацкий станок. Ведь ты была когда-то хорошей ткачихой. Ты думаешь, мне легко было убить в себе все то наносное, которое ты воспитала во мне годами? Трудно, мама. Я убежала от мужа беременной, не сказав ему об этом. Ох как это жестоко! Слишком много я верила тебе, мама, верила слепо, будто загипнотизированная тобой. Но гипноз прошел. Прошел!

Не обижайся, мама, на меня. Все, что написала, — от чистого сердца.

Н а т а ш а».

За трое суток учений ракетчики не сделали ни одной остановки, они находились в непрерывном движении. В штабной машине было душно до тошноты. Наконец боевые установки вошли в лес. Повеяло прохладой, и Крабов облегченно вздохнул. Он развернул карту и, сличив ее с местностью, определил: до рубежа боевых пусков остались считанные километры, вот-вот должна последовать команда, оповещающая войска о ракетном ударе. Подходы к рубежу и сама местность, с которой будет произведен залп, были хорошо известны Крабову и всем ракетчикам. Еще накануне, дня за три до учений, Громов провел тренировки: изучили предполагаемый маршрут движения, осмотрели рубеж боевых пусков, оборудовали площадки и убежища для расчетов. Никаких задержек не могло быть. Крабов это знал. И все же он не был спокоен. Слова полковника Гросулова: «Смотри не оплошай, держись на высоте», — не выходили из головы. «Экзамен, а после экзамена что бывает? — несколько раз спрашивал Крабов Волошина, сидевшего за рулем, и сам же отвечал: — Дают путевку в жизнь».

Впереди показался мост.

— Остановитесь! — приказал Крабов Волошину и почти на ходу выпрыгнул из машины. «А если саперы плохо осмотрели? Произойдет задержка? О нет, всем доверять нельзя». Крабов подбежал к перилам, схватился за железное литье, напрягся, потряс. Ему показалось, что конструкция покачнулась. Солдат из подразделения инженерной разведки, дежуривший у моста, доложил:

— Товарищ подполковник, мост осмотрен, путь безопасен.

Внизу, у ледорезов, пенясь, бурлила вода. Мальчишка-рыбак, примостившись у железобетонной опоры, с упреком посмотрел на Крабова.

— Клюет? — крикнул Крабов, испытывая легкое головокружение от большой высоты.

— Рыбу пугаете, дяденька.

— Рыбу? — Это слово показалось Крабову странным и ничтожным. «Что он говорит, сопляк, — в сердцах подумал Крабов. — Вот я тебя сейчас. — Он метнулся к откосу. Но бежал не к рыбаку-мальчишке: он не посмел открыто возразить разведчику — не было причин не верить солдату — и в то же время уже не мог подавить в себе дух сомнения и недоверия. — Снизу взгляну на опоры, спокойнее будет на душе». Так велико было желание без «сучка и задоринки» закончить учения. Откос, вымощенный гладкой брусчаткой, круто спадал к реке. Черное облако, висевшее в зените, вдруг взлохматилось, дохнуло ветром, грянул гром. Хлынул дождь, крупный и частый, брусчатку будто облили водой. Над лесом висела изумительная радуга. Крабов на мгновение залюбовался ею, а внутренний голос торопил: «Действуй, спеши». И он шагнул по откосу вниз, робко, неуверенно. Будто кто-то вырвал из-под его ног брусчатку, жестоко и безжалостно. Крабов всплеснул руками, стараясь удержать равновесие, но не смог. Падая, он ударился затылком о камень и покатился вниз, к реке. Мальчишка едва успел отскочить в сторону, как подполковник с шумом упал в воду. Поток подхватил его, закружил и понес под мост, оставляя на поверхности след крови.

— Убился!.. Товарищи, убился! — закричал Волошин, когда вынес на берег бездыханного Крабова.

Подъехал Бородин на бронетранспортере. Увидел лежавшего возле штабной машины Крабова, оцепенел. Лицо подполковника распухло, правый глаз заплыл, а левый был открыт, и казалось, Крабов с упреком смотрит на мир, недовольный и что-то обдумывающий...

Ракетные установки одна за другой проскочили мост. Дождя уже не было. Машины мчались на предельной скорости к намеченному для пусков рубежу. Вслед за ними следовал бронетранспортер, на котором, укрытое брезентом, лежало тело Крабова: Бородин, чтобы не терять времени, решил доложить Захарову о несчастном случае после отстрела. Глядя из штабной машины на пожелтевшие от зноя холмы, деревья, на видневшиеся вдали танки (они совершали какой-то маневр), на самолеты, идущие курсом к горам, Бородин невольно пытался понять причину гибели Крабова. Он знал, что на учениях всякое может случиться: кого-то условно выведут из строя (на то они и учения), кому-то прикажут занять место выбывшего из строя офицера, наконец, условно могут «уничтожить» целое подразделение (на то он и учебный бой, а боя без потерь не бывает). Он также знал: что бы ни случилось, а войска не остановятся на полпути... В этом отношении жизнь армии ему чем-то напоминала движение времени. Время неумолимо. Оно не считается ни с трудностями, ни с потерями, ни с желанием человека — идет и идет по извечно заданному маршруту: весна сменяет лето, лето — осень, осень — зима и снова — весна... Так вот и военный человек: он не имеет права отклониться, не имеет права остановиться, он обязан идти в дождь, пургу, слякоть, зной, идти в огонь и в воду. Это его сущность, сущность, рожденная необходимостью защиты отечества. И сущность эта неумолима, как неумолимо время... Войска идут, и он, Бородин, принявший на себя командование ракетчиками, как бы сейчас ему горько и больно ни было, будет управлять подчиненными и произведет ракетный залп.