Николай Камбулов - Ракетный гром

— Постараюсь, товарищ подполковник, и учту все. — отвечал старший лейтенант Малко. — Я оправдаю ваше доверие...

Громов слегка махнул рукой. Его лицо чуть скривилось, то ли от зубной боли, то ли от слов старшего лейтенанта. «Неужели от слов», — подумалось мне, и я чуть-чуть не выпалил: «Я сам по себе, генерал сам по себе». Когда я перед уходом в армию прощался с Ваней Оглоблиным, он сказал: «Тебе, Виктор, служить будет легко, отец генерал». До этого то же самое говорил мне Андрей Соловейко. Может, и здесь так думают?

Словно угадав мои мысли, старший лейтенант, когда мы вышли из кабинета подполковника, сказал мне:

— Виктор Петрович, а вы зря не признались командиру. В части все знают, что вы сын нашего командующего генерала Гросулова. Таким отцом надо гордиться. Отдельные разгильдяи жалуются на его строгость. Но мне он нравится, очень грамотный генерал. Современный генерал!.. Пусть он не беспокоится за ваши успехи в службе, в моем подразделении вы быстро окрепнете. И Любови Ивановне не придется краснеть за сына.

Вот как! И маму мою знает. Что ж я дурачусь... Мальчишество!

Все это было пять месяцев назад. Пять...

Вспоминаются мамины письма. Она часто пишет, в каждом из них просьба не забывать о баяне. Не забуду, мама. Сам старший лейтенант Малко напоминает мне об этом. Вдруг подойдет и скажет: «Пойди-ка потренируйся, иначе пальцы одеревенеют».

Сегодня я дневалил по казарме. Мыл полы. Дежурный ефрейтор Цыганок неслышно подошел ко мне, крикнул:

— Отставить! Сколько ты служишь в армии, то есть в Советских Вооруженных Силах?

Я разогнулся, посмотрел на тяжелую швабру, кусок дерюги, на мокрый пол со следами от собственных сапог, ответил:

— Шестой месяц, товарищ ефрейтор.

— Пальцы не одеревенели?

Руки у меня были мокрые, красные.

— Может быть,. потренируешься. — Цыганок развел руками, подражая игре на баяне. — Инструмент в ленинской комнате. Пойди, Витяга, а я за тебя пол помою.

Еще бы мгновение, и я бы поварил Косте, но в его глазах блеснули зеленые огоньки. Таким я никогда не видел Цыганка.

— Что случилось? — спросил я.

— На соревнование меня вызвал?

— Вызвал.

— А какой частью тела мойщик полов должен двигаться вперед? Видишь следы? — Цыганок засучил рукава, расслабил ремень, взял тряпку. — Смотри, как играют солдаты на этом инструменте, — потряс он шваброй.

Цыганок мыл пол так ловко и так привычно, что я невольно залюбовался его проворностью и умением. Почему-то вдруг вспомнились наши споры на чердаке и поиски мысли, которая способна остановить агрессора. О, если бы была такая мысль, разве Цыганок мыл бы полы, ведь он по натуре артист, ему бы на сцене выступать. Наверное, нет такой мысли, и поэтому даже артисты скребут и моют казарменные полы!

— Ты чего задумался, Витяга? — вывел меня Цыганок из раздумья.

Я рассказал Косте о кружке молодых философов. Цыганок, отжав тряпку, отодвинул ведро, усмехнулся:

— Смешные вы, музыканты. Разве агрессора мыслью остановишь... Учись лучше мыть полы да пульт управления знай назубок. Вот это может остановить агрессора. Другого пока ничего не придумаешь... Знаешь комнатные тапочки «ни шагу назад»?

— Нет.

— Те, в которых задников нет, попятишься, они соскакивают с ног. Так вот, Витяга, коль ты меня вызвал на соревнование, имей в виду: ты обут в эти тапочки... Отступать нельзя. Понял? А сейчас убери ведро, наведи порядок в умывальной комнате, потом можешь попиликать на баяне.

Я играл «Хотят ли русские войны» и через открытую дверь видел, как Цыганок, заложив руки за спину, вышагивал по казарме, задумчиво и важно, будто полководец в ночь перед боем.

Вдруг он вошел в ленинскую комнату, крикнул:

— Хватит!

И, сев напротив, тихо сказал:

— У меня на войне погибли мать и отец. Я даже не знаю своей настоящей фамилии, в приюте назвали Цыганком, оттого, наверное, что был похож на цыганенка... Привык, говорю, к своей фамилии! — выкрикнул Костя и побежал на телефонный звонок.

—Дежурный ефрейтор Цыганок вас слушает, — услышал я его твердый голос и подумал: «Зачем он мне сказал о своих родителях?» — Пусть приезжает хоть сегодня, у нас полный порядок, — отвечал Цыганок кому-то.

Я подошел к Косте. Он сказал:

— Завтра приезжает твой отец. — И почему-то посмотрел на меня с упреком. — Старший лейтенант Малко звонил. Пальчики не огрубели? — Цыганок резко повернулся и громко хлопнул дверью умывальной комнаты.

Отчего он так хлопнул дверью? Может, думает о том, что старший лейтенант поблажки устраивает мне, как сыну генерала? Костя, ты не сердись на меня, этого не может быть, я сам такого отношения не желаю.

Глаза мои закрываются, постель кажется мягкой, уютной: придет время — засыпать буду мгновенно».

У развилки дорог Гросулов сказал водителю:

— Держи правее, в новый парк.

Времени было предостаточно, и генерал решил заехать к ракетчикам. Нет, не в штаб части, а именно в парк: постоянно жило в нем какое-то необъяснимое убеждение в том, что штабы — это бумаги, которые можно и так и эдак составить, подсластить или подперчить, поэтому стремился чаще бывать в подразделениях.

Едва машина оказалась на узенькой бетонке, ведущей в глубь леса, Гросулов сразу преобразился: теперь постороннее, не относящееся к службе, перестало существовать для него. Условные знаки, идеально чистое полотно дороги, с кюветами, в которых не может задержаться и капля сточной воды, и сам лес — не просто лес, а средство укрытия боевой техники, и еле видневшийся парк, в котором находятся ракетные установки, поглотили все его внимание. Это был не только ракетный парк, а целый городок с домиками, клубом части, учебным полигоном, расположенным в глубине леса, солдатским кафе — ажурным, светлым зданьицем. Городок вырос совсем недавно.

Сколько таких городков-крепостей по стране! Гросулов знает, он не раз бывал в таких крепостях, инспектируя боевую готовность ракетчиков. Колоссальная сила! Это не то, что там, на парадах, появляется, удивляя зрителей своими размерами и формами. Нет, нет... Там все картинно, громоздко, много музыки и веселья. Гросулов не очень любил военные парады, ибо был убежден, что подавляющая часть публики в полной мере не представляет, какую силу и мощь таит в себе ракета-гигант или новейший танк, и страшно возмущался, когда слышал пустые удивления: «Вот это штука!» или «Вот это дура, как трахнет!»

Тот, кто только что округлял глаза в восхищении, сразу же после парада остывал, а для него, как, впрочем, и для многих таких, как он, «штука» или «дура» — была сама жизнь, душа, боль, тревоги, постоянные, каждодневные...

Крепостей столько, что, отдай им приказ на одновременный залп — и неизвестно, что останется на земле. Кажется, хватит, можно «отпустить подпруги», укрыть попоной коня — пусть отдыхает, самому зайти в ресторан и распивать чаи. Ан, нет! В ушах непрерывный звон тревоги: «Война во Вьетнаме», «Бундесвер тянется к ракетной кнопке».