Алексей Кирносов - Два апреля

- Потерял твои огни, - сказал Борис Архипов.

- Я развернулся на ветер, удерживаюсь на средних оборотах, -объяснил Овцын. - Ты что, не сидишь ли?

- В общем нет, сынок, - сказал Борис Архипов бодрым голосом. -Слушай: берег от меня и полумиле. Вот тебе координаты места... - Овцын записал цифры. - Иди отсюда на зюйд и выкарабкивайся, как сможешь. Больше ничем тебе помочь не могу.

- Что с тобой? - спросил Овцын.

- Пустяки, - сказал Борис Архипов, - Никакой беды. Я тебя догоню. Иди, не теряй времени.

- Скажи честно: в самом деле пустяки? - спросил Овцын,

- Я же сказал.

- Я могу помочь?

- Не можешь, хоть жертвуй жизнью, Помешать, можешь. Так что проваливай со своим лайнером.

- Это наше счастье, что «Шальной» шел впереди, - сказал старпом.

- Заткнитесь! - оборвал его Овцын и спросил Бориса Архипова: -Скажи, отец, ты справишься?

- Это смотря по тому, сколько еще придется с тобой болтать, - сказал Борис Архипов. - Пощади мое время.

У восточного берега Колгуева был странно тихий уголок, почти спокойная вода, и даже снег прекратился. Удивляло, что в небе с сумасшедшей скоростью несутся рваные тучи. Овцын вывел судно на мелководье и поставил его на оба якоря.

- Теперь твоя работа, краб. - Он похлопал Соломона по плечу. - Нас не буди, пока не проснемся, пока остров не сорвется с места или пока не появится «Шальной».

- А если будет радио с каравана? - спросил Соломон.

- Ты маленький? Овцын потер пальцами набрякшие веки. - Доложишь обстановку, запишешь распоряжения, передашь привет.

- Я не маленький, - сказал Соломон. Но я должен точно знать, что мне делать. И кому передавать привет.

- Эре Николаевне Левтеевой. Теперь ты все знаешь?

- Я уже давно знаю, - сказал Соломон и отвернулся.

Через шесть часов Овцын снова поднялся на мостик. Тучи все так же неслись в низком небе. Пришел старпом. Потом, когда наступило время смены вахт, рулевой Федоров.

- А что мы могли сделать? - произнес старпом, думая о том же, о чем думал сейчас капитан. - Ткнуться рядом? Хороша помощь.

Старпом говорил верно, и надо было отвлечься, потому что размышления о возможной участи Бориса Архипова нагоняли тоску.

- Ну, и как же вы выскакивали на берег? - спросил он рулевого.

- Мы выбрасывались, - поправил рулевой Федоров. - Семнадцать сейнеров, от С-142 до С-158 по порядку бортовых номеров.

- Веселая картина, - сказал Овцын.

- И жутковатая, - добавил Федоров. - Капитаны выводили их в бухту, разворачивали носом на берег. Командовали вперед самый полный. Дизеля ревели, как никогда в плавании. Мы двинулись после того, как выбросился С-152. Наш Гурий Васильевич, насупленный, с губами в нитку, забрался на мостик, сказал нам:

«Носовой отдать. Кормовой отдать».

И поползли мы в бухту, хрустя молодым ледком.

Начальник перегона, вконец несчастный, кричал с берега:

«Живее, Гурий Васильевич, ну, живее же!»

Капитан не прибавлял хода. Сейнер полз по воде, как серая тень от облака. Гурий Васильевич развернул его и нацелился. Три раза качнул вперед рукоять телеграфа. Палуба рванулась у меня из-под ног. Капитан дал «стоп», когда до берега осталось десять метров. Сейнер, чудовищно скрежеща днищем по черной чукотской гальке, вырвался из воды на две трети и замер. Тишина долбанула меня по ушам. Неожиданно прозвучала команда: «Боцман, флаг долой!»

Я очнулся, подбежал к мачте, размотал фал и медленно спустил флаг. Аккуратно сложил обтрепанное наше знамя...

Из своего люка выбрался механик Сеня Макушкин, почесался, спросил: «Или мы уже приехали в это Г онолуло?»

Капитан сказал: «Полный отбой, Семен Борисович. Спускайте воду из танков».

Сеня всплеснул черными руками, запричитал:

«Маэстро, вы сумашечий! Золотую пресную воду, которую так экономили? Да из чего поварюга будет варить нам флотский борщ?»

Гурий Васильевич сказал: «Мне странно слышать от механика такие речи. Вы же понимаете, Борисыч, что будет, если танки промерзнут».

Потом Гурий Васильевич спустился на палубу, подтащил к борту сходню, установил ее и медленно сошел на черную мокрую гальку. Он еще долго бродил вокруг сейнера, странно улыбался, то хмурил брови и поглаживал ладонью шрамы и вмятины на повидавших виды наших бортах...

Хоть и выбросились на берег, а ровно в семнадцать поварюга разлил по мискам ужин, бухнул чумичкой в медный бак. Гурий Васильевич понюхал варево, сморщился, сказал мне: «Пойдем, Евгений, в кабаре, что ли...»

Я сказал - неловко идти на чужие деньги - ему, что «только что из загранрейса. Русских денег ни сантима».

Он сказал: «Слова это».

Я спустился в кубрик, переоделся, навел необходимый глянец и взял у старпома пачку сигарет. Мы пошли через порт в поселок. Я споткнулся о какую-то железку, сказал: «Рано темнеет». Гурий Васильевич ответил: «Осень». Идем. Я сказал: «Кабы не льды в проливе Лонга, были бы уже на Камчатке». Идем. Он сказал: «Кабы не льды в проливе Лонга, кабы не туманы в море Лаптевых, кабы не штормы, кабы не головотяпство некоторых лиц... Ты собираешься зимовать?» Я ответил: «Нельзя. У меня учеба. А вы улетите или, может, останетесь?» Просто так спросил, для поддержки разговора, знал, что он не останется. Я уже тогда много знал о своем капитане. А многие решили остаться. За зимовку платили колоссальные деньги, чуть не по три оклада. Горела наша контора. Наделали делов эти льды...

- Значит, вас в Лонге зажало? - спросил старпом.

- Не зажало, - сказал Федоров. - Просто не пробились... Льды в проливе Лонга... И вышло так, что из-за них я, обыкновенный боцманишка, восьмиклассно образованный, подружился с лучшим капитаном отряда. Он весь рейс казался мне нелюдимым и странным, хотя привычки его были простыми и обращение с командой очень простое. Когда нас прихватило в горле Белого моря, он сам стоял на руле, подменяя застрадавшего морской болезнью рулевого. «Зачем тревожить подвахту, - говорил он, - ей тоже достанется в свое время». А ему вроде бы и не доставалось. Но когда на Диксоне поварюга продал мешок капусты - дело, по-моему, простительное, потому что поварюга честно разделил деньги на всю команду и не взял ни копейки сверх своей доли, - Гурий Васильевич за ухо вывел его с судна, а мне велел выбросить на причал вещички. Потом начальник перегона едва умолил капитана взять поварюгу обратно... С другими капитанами он как будто дружил, но никогда не пил с ними, а пил только в Архангельске со стареньким, обтрепанным девиатором Донат Донатычем. Сам раздевал его, пьяного, и укладывал на свою койку. А старик махал на него сморщенным кулачком и обзывал неучем и молокососом. Я привел на сейнер собачку, симпатичную такую лохматую дворнягу. Он велел убрать животное, и за это я дулся на него полрейса. Простил только в проливе Дмитрия Лаптева. Капитан Букин догнал плывущего белого медведя, и его матросы стали бить зверя баграми. Гурий Васильевич прибавил ходу, подошел сзади и долбанул Букина форштевнем в корму. Корпусу это вреда не причинило, но от сейнерной площадки полетели покореженные доски. Скандал был на весь, караван, а медведь спасся. Говорил Гурий Васильевич мало, но смотрел так, что от его взгляда я каждый раз ощущал свою недоразвитость... И вдруг он приоткрыл душу, позволил мне заглянуть в нее. Я тогда путался в хаосе, не различая тропинок. Чем больше вглядывался в жизнь, тем дальше балдел. Всерьез утверждал, что все в жизни определимо только словами «вдруг» и «кажется». И где те опорные точки, которые не зашатались бы под грузом очередной научной, философской или иной сенсации? Гурий Васильевич говорил: «Брось, боцман. Это детский ,лепет и чепуха всякую точку можно сделать опорной, только приложи усилие, чтобы опереться»