Алексей Кирносов - Два апреля

Эра писала очерк о выдающемся самодеятельном театре при районном Доме культуры, очерк, давно заказанный молодежным журналом и давно у нее не получающийся. Овцын, привыкший уже не замечать пальбу пишущей машинки, допоздна читал статьи. Он понял назначение лунных труб, узнал историю их возникновения и применения и кое-как разобрался в устройстве

- впрочем, достаточно для того, чтобы в общих чертах объяснить, чем лунная труба отличается от водосточной. Были еще статьи о технике наблюдений, но их он не тронул - голова устала и время было позднее.

Он ссыпал журналы на пол, закурил, прилег плечом на диванную подушку и смотрел, как Эра стучит четырьмя пальцами по клавишам, швыряет слева направо каретку или вдруг, зажав в зубах прядь волос, кладет ладони на грудь и опускает голову, прижимаясь лбом к серой крышке с надписью «Эрика»...

- Заедает? - спросил он.

- Отчаянно, - сказала Эра и подняла голову от машинки. - Никак не свести концы с концами. У меня тут получается, что каждый актер в отдельности стоит профессионального, а вот чтобы весь театр стоил профессионального, так у меня почему-то не получается. Да и у них это не получается, самодеятельность проглядывает изо всех швов. Не пойму, в чем дело.

- В организации, - сказал Овцын.

- Это мне приходило в голову, да и ее только мне, но там организаторы

- не молодежь. Если я стану их критиковать, усмотрят проблему «отцов и детей». В редакциях ее боятся пуще графомании. Яйца курицу не учат - и точка! Разговор окончен.

- Значит, самодеятельность и дальше будет победно торчать изо всех швов, - сказал Овцын. - У нас на флоте не боятся вкладывать старичкам ума, когда они в том нуждаются. Иначе суда потопнут.

- Это веский аргумент, - улыбнулась Эра. - Завтра я приведу твой пример в редакции... Ты уже кончил работать?

- Я учился. Утром шеф загнал меня в угол и убедил переменить научный профиль. Буду теперь ездить на завод и следить, как там делают лунную трубу.

- Ты даже знаешь, что такое лунная труба? - удивилась Эра.

- Теперь знаю. Довольно хитрый следящий инструмент для наблюдения лунной поверхности и фотографирования ее в разных лучах.

- Когда-нибудь я наберусь мужества и попрошу тебя прочесть мне курс лекций по астрономии, - сказала Эра. - Я ужасная, просто неприличная невежда. Это теперь-то, в век, называемый космическим!

- Могу просветить, - сказал он. - А пока вернемся к проблеме «отцов и детей»... Меня давно занимает вопрос, почему твои родители не выражают горячего желания со мной познакомиться?

Эра вздохнула и отвернулась.

- Мог бы и раньше спросить, - сказала она.

- И что бы ты ответила?

- Они старомодные люди. И возмущены моей выходкой. Считают, что я сделала это им назло, чтобы не выходить замуж за приличного юношу, который ухаживает за мной с восьмого класса и много лет приходил по субботам пить чай и разговаривать об умных вещах. Они уверены, что этот юноша - мое счастье. И вдруг я поехала в Арктику и выскочила за матроса. Они тебя иначе не называют. И уверены, что ты меня бросишь или я тебя прежде брошу, убедившись, что грубый матрос не пара для такой интеллигентной девушки. Иногда они пытаются найти во мне признаки раскаяния и, не найдя, начинают говорить, что ошиблись в дочери, что всю жизнь она прикрывала благообразной маской свою черствость, душевную грубость и даже безнравственность. Когда я говорю «любовь», они возражают - «секс». Если я заикаюсь о родстве душ, сходстве характеров, принципов и правил, они говорят, что, катясь по наклонной плоскости, можно где-то и зацепиться за сходство и родство, но по наклонной плоскости следует подниматься вверх и там искать единения с человеком, который еще возвысит тебя. В общем ты понял, что происходит.

- Понял, - сказал он. - Они знают, что ты беременна?

- Что ты! Я не говорю, это будет страшным ударом. Это разобьет надежду на наш развод. Не обижайся, Иван, мне их жалко. Пусть пройдет время, пусть они привыкнут к тому, что мы вместе и это серьезно. Тогда я скажу.

- Тогда ты уже покажешь улыбающегося крошку.

- Да, уже скоро...

Она вырвала из машинки лист, смяла и бросила в корзину. Подошла к дивану и легла, положив голову ему на колени. Он обнял ее и сказал:

- Наступила зима. Слышишь, как воет ветер?

- Слышу. Мне было бы очень тоскливо одной, - прошептала она. -Хорошо, что есть ты. Раньше я была отчаянная, все мне нипочем. А прошлой зимой стала спрашивать себя: почему это я одна? И отвечала, что потому, что нет человека, с которым хотелось бы быть вместе. Множество людей вокруг, а этого единственного человека нет. И вдруг - ты... Я сразу поняла. Помнишь, как я хотела убежать с «Кутузова» еще в Ленинграде? Я испугалась тебя.

- Помню, - сказал он. Ты была очень деловитой.

- Нет, я просто струсила. Я почувствовала, что это добром не кончится, что именно ты перепутаешь мою жизнь. Надо было бежать, чтобы сохранить покой и ясность. Убежала бы - и все. Душа надолго осталась бы спокойной, может быть, навсегда... Я все время думала о тебе, иногда было горько, что ты не обращаешь на меня никакого внимания, и я ругала тебя, что ты чурбан, мраморное изваяние... Ты все равно не замечал меня.

- Зато тебя сразу заметил старпом, - сказал он. - И доложил мне, что ты крепкий орешек.

- А потом ты укрыл меня своим плащом ночью в Беломорске, и ничего не осталось от крепкого орешка. Я стала твоей тогда, а не в день летнего солнцестояния. Давай снова вернемся к проблеме «отцов и детей». Как мы его назовем?

- Ты уверена, что это будет о н?

- Не пугай меня! - вскрикнула она. - Я хочу, чтобы это был он, второй ты. Зачем мне вторая я?

- Может быть, она мне пригодится?

- Нет, ты не будешь эгоистом. Мне нужен он и только он.

- Хорошо. Пусть будет он. Ты сама назовешь его.

- Я сама назову его, - повторила Эра.

Ветер взвывал за окном, швырял в стекла снег, и стекла вздрагивали под ударами. А когда наступала тишина, Овцын слышал ровное дыхание Эры, самого родного ему человека во всем мире, и становилось странно, что еще полгода назад он не знал, не чувствовал, не ждал этого человека.

Два дня он изучал лунную трубу по доставленным из обсерватории копиям чертежей, потом, поверив в то, что знает достаточно, поехал на завод.

Раньше он бывал только на судостроительных верфях, да и то мельком, всегда по конкретному спешному делу, которое целиком занимало время и не давало присмотреться к обстановке. Запомнился ему стапельный грохот, суета внутреннего транспорта, авральные натиски достроечных партий, штурмующих план, который почему-то каждый раз был под угрозой срыва. Образовалось представление о заводе как о чем-то шумном, дымном, торопящемся, матюгающемся и опасном для пешего хождения, как переплет железнодорожных путей на подступе к большому вокзалу.