Джозеф Хеллер - Голд, или Не хуже золота

— У меня нет веры, — сказал Голд.

— С этим Генри Киссинджером, — продолжал Губернатор, не обратив внимания на оборонительный маневр Голда. — Смешной парень с этаким носярой и ртом-жужжальником. У него волосы были, как у Курчавого Фридмана, только Курчавый поумнее. Он заработал себе репутацию клеветника и острослова на чужой счет. — Губернатор прервался, чтобы издать басистый задумчивый смешок, а потом не торопясь продолжил. — Ведь это он грохнулся на колени с Никсоном, чтобы помолиться Богу на коврике! Я чуть со смеху не помер, когда услышал об этом, и сразу же устроил у себя на ранчо пикник на семнадцать тысяч человек, чтобы отметить это событие. Помолись Богу, сказал Никсон, и он принялся молиться Богу. Мне-то кажется, что его богом был Никсон. Слушайте, Голд, что, евреи всегда..?

— Нет, сэр. Никогда.

— А я и не знал, — сказал Губернатор. — Единственный еврей, которого я видел на коленях, была девушка, она била поклоны перед дверями нашего студенческого общежития, потому что иначе мы ее к себе не пускали. А потом он подал иск на двух этих замечательных ребят, которые про все и написали. Хомер, что он там о них сказал?

— Сказал, что им не хватает порядочности и человечности, Губернатор, — сказал Хомер.

— Подал на этих замечательных ребят, Вудворда и Бернстайна, иск за то, что им не хватает порядочности и человечности, и это после того, как сам, вероятно, и распустил слух об этой истории. А я вот его разоблачил, когда он сделал крупную ошибку, — сообщил прессе, что иногда чувствует себя одиноким ковбоем, въезжающим на коне в город, чтобы навести там порядок. Ну и, как вы можете себе представить, ковбои в моем штате отнеслись к этому заявлению не очень благосклонно. Половина моих избирателей хотела устроить на него охоту с арканом. Я потребовал у него объяснений на заседании Совета национальной безопасности. Я тогда был там каким-то секретарем или чем-то в этом роде, и я сказал ему: «Голд…»

— Голд это я, сэр, — поправил его Голд.

— Невелика разница. Вы, ребята, для меня все на одно лицо. Я ему сказал, что из него такой же ковбой, как из говна шницель. Ковбои не бывают коротышками, они не бывают пузатыми и не говорят с еврейским акцентом, сказал я ему. А он мне в ответ: «Это не евг’ейский акцент, а гег’манский».

Голд отчаянно пытался скрыть свое волнение. — Он так и сказал, Губернатор? Он сказал, что у него не еврейский акцент?

— А я ему сказал, что если он когда-нибудь въедет в мой штат на коне, как ковбой, то будет очень одинок, потому что окажется в окружении настоящих ковбоев, которые будут счастливы объяснить ему, в чем разница. А он ответил: «Я очень сожалею, Губернатор, и обещаю больше никогда-никогда этого не делать». — Губернатор снова рассмеялся, смакуя воспоминания. — И тогда я ему сказал, что если он все-таки надумает заявиться в Техас в качестве конской задницы, то никто из нас не будет возражать. Мы смотрели друг другу глаза в глаза, и он моргнул. И с того момента я знал, что этот член будет вставать под мою дудку.

Голд молчал только одно мгновение, необходимое, чтобы перевести дыхание. — А он у него обрезан? — спросил он с бьющимся сердцем.

— Не знаю, — сказал Губернатор. — Все члены, встающие под мою дудку, одинаковы. Приходите сегодня на бал, Голд. Когда прибудет президент, сразу после окончания этих идиотских тушей и «Ура Вождю», вы тут же подгребайте к нему и излагайте свою просьбу. Если кто-нибудь попытается вам помешать, скажите ему, что вы — мой и что я не против.

— А президент не будет возражать?

— Он встает под мою дудку. — Чистой, озерной голубизны глаза Губернатора светились. — Одежду на вечер возьмете на прокат здесь. Хомер, дай ему нашу визитку. Мы получим процент от того, что он заплатит.

Голд в цилиндре и фраке выглядел прекрасно: гибкий, интригующий, динамичный и чувственный. Голд чувствовал, что выглядит прекрасно, пока не появился на балу: он единственный приехал в такси, сразу же потерявшемся среди роя темно-бордовых, черных и серебряных лимузинов с шоферами. Озабоченный Ральф встретил его в холле, выражение лица у него было явно встревоженное. Голду звонили по междугородной, он мог переговорить в отдельной комнате.

— Сид, — со слезами в голосе сказала Ида. — У него случился инфаркт.

— Дело очень серьезное, Брюс, — проскрипел Макс, взяв трубку. — По-моему, он в очень тяжелом состоянии.

— Он умер, — сказала Белл.

— О, черт, — сказал Голд, и жгучие слезы навернулись ему на глаза. Он все время делает мне какие-нибудь гадости. Он погубит мне весь день, весь уик-энд.

— Что-то случилось? — спросил Ральф.

— С братом. Он умер.

— Сочувствую, — сказал Ральф. — Ты должен немедленно уехать, да?

Эта мысль не приходила ему в голову, пока Ральф не внедрил ее туда, и теперь Голд не мог придумать никакого способа изгнать ее, не теряя при этом репутации человека, не без оснований претендующего на принадлежность к соли этой земли или продолжая оставаться не хуже золота.

— Это ужасно, — сказал он, — ужасно.

— Представляю, что ты чувствуешь, — сказал Ральф. — Сейчас я добуду тебе лимузин.

Прошло всего несколько секунд, а секретные агенты уже вели его к ожидавшему автомобилю. Отъезжая, Голд увидел прибывшую машину президента. Ну за что на меня все валится, сокрушался Голд. Он еще раз получил подтверждение тому, что давно знал и о чем собирался вскоре написать: все, что меняется, все — к худшему.

В ПОХОРОНАХ Сида было не меньше горечи, чем в его свадьбе. Скорбящие родственники, принадлежащие к двум враждующим семьям, с которыми их связывали кровные узы, разделились на два лагеря. Голд неохотно выполнял посредническую миссию. Гарриет была раздавлена поначалу чистым горем, к которому вскоре примешалось злобное возмущение тем, что об ослаблении и вырождении любви к ней Сида в постылую, приспособленческую привычку известно всем вокруг. Все ее чувства смешались, но в этой смеси преобладали самые низкие. Казалось, что щемящая боль потери и одиночества вылилась у нее в безумную тревогу за имущество, а сила ее горя нашла выход в исступленной подозрительности, с которой она охраняла это имущество от воображаемой кражи или грядущего хищного разорения. Все более и более откровенно и с возрастающим раздражением отпускала она язвительные замечания в адрес других Голдов по поводу размеров сумм, которые Сид бездумно растратил на них. Ни у кого из Голдов не было желания отвечать ей.

Бремя ответственности за исполнение многочисленных обязанностей все в большей мере ложилось на плечи Голда и, что было удивительно, старого Милта, который жадно ухватился за возможность предложить свои квалифицированные услуги. Два сына Гарриет с заносчивой самоуверенностью совались во всё, но в практических делах по организации похорон и траурных церемоний проку от них было мало. Один из ее зятьев, ушедший из семьи, вообще не явился, другой со скучающим видом бродил по ковровой дорожке траурного зала, словно в поисках собутыльника, с которым можно было бы перекинуться в уголке непристойной шуткой.