Джозеф Хеллер - Голд, или Не хуже золота

— Бульдог, что вам надо, — нетерпеливо спросил Голд. — У нас больше нет общих дел.

— Белый Дом хочет, чтобы вы изменили свое решение.

— Я им не собираюсь звонить.

— Они сами вам позвонят. Скажите мне номер телефона вашей сестры. Вы не впустите меня в дом?

— Нет, — сказал Голд. — Ее номер есть в телефонной книжке, черт побери. И, пожалуйста, оставьте меня в покое.

— Под какой фамилией? — умоляюще спросил Гринспэн.

Голд сочувственно посмотрел на решетку, прикрывавшую отверстие, в которое он говорил. — Бульдог, какая фамилия написана под звонком, который вы только что нажали?

Прошло почти полминуты, прежде чем Гринспэн ответил.

— Московиц.

— Это и есть ее фамилия, Лайонел. Вспомните, как вы меня только что нашли. — Телефонный звонок раздался еще до того, как Голд успел повернуть ручку двери.

— Извини, что опять тебя беспокою, — сказал Ральф. — Но я думаю, мы готовы предложить тебе пост в государственном департаменте почти на самом верху.

— Ральф, я его не хочу.

— Да нет же, хочешь, Брюс, — абсолютно убежденным тоном сказал Ральф. — Ты нужен твоему президенту. Он часто говорит, что ты единственный человек, с которым он чувствует себя в своей тарелке. Неужели это потому, что ты считаешь, что недостаточно хорош?

Голд почувствовал себя уязвленным.

— Я достаточно хорош.

— Потому что ты еврей?

— Не потому что я еврей.

— Неужели из-за того, что я сказал, что не спрячу тебя? — с удивительной проницательностью высказал предположение Ральф. — Хочешь, я скажу, что спрячу?

— Счастливо, Ральф, — сказал Голд и чуть не был сбит с ног Гаррисом Розенблаттом, выходящим из Гарвардского Клуба на Западную Сорок четвертую улицу. — Гаррис, что ты там делал?

Может быть, Гаррис Розенблатт только казался на дюйм-другой выше и чуть-чуть светлее, потому что похудел на стоун [262] Стоун — мера веса, равная приблизительно 6,3 кг. -другой. — Я здесь свой, — заявил он с восторженной самоуверенностью, потирая идеально ровные бока, словно поздравляя себя с отсутствием живота. — Я член клуба.

— Как это ты можешь быть членом Гарвардского Клуба, — спросил Голд с простодушной наивностью, — если учился вместе со мной в Колумбийском и сбежал, не защитив диссертации, потому что знал, что провалишься?

— Я миллионер, Брюс, — просветил его Гаррис Розенблатт, — а все миллионеры — гарвардцы. Хотя, конечно, не каждый гарвардец — миллионер. На самом деле в этой стране есть только один выдающийся университет, и я никогда не буду жалеть о том, что позавтракал сегодня в Гарвардском Клубе. — Прежде чем расстаться, они задержались на углу. — Нам надо поскорее пообедать с тобой и Белл, как только ты получишь место в администрации президента.

— Я отверг это предложение, — застенчиво сказал Голд.

— Тогда нам не надо обедать, — угрюмо решил Гаррис Розенблатт. — А что же ты будешь делать вместо этого?

— Кое-что очень важное, — сказал Голд. — Я пишу биографию Генри Киссинджера.

— Кого? — спросил Гаррис Розенблатт.

— Генри Киссинджера.

— Кто такой?

— Генри Киссинджер. Он был государственным секретарем. Тот самый, который хотел войти в историю, как Меттерних и Каслри.

— Как кто?

Голд отказался от замысла книги о Киссинджере и забежал домой, чтобы убедиться, что Дина в безопасности и досидит без присмотра до вечера, когда они с Белл вернутся. Теперь, когда Киссинджер отпал, у него оставалась только книга о жизни еврея в Америке, которую он был должен Помрою и Либерману.

НА четвертый день ему удалось снять одну из проблем Джоанни, убедив ее в том, что ее шумный развод никак не помешает его карьере. Джоанни нанесла Гарриет визит соболезнования и вернулась оттуда с известием, что Гарриет желала бы вскоре видеть Эстер и Розу, с которыми хочет поболтать о прошлом, когда был жив Сид. Мьюриел грубо отвергала любые попытки примирения ее с Джоанни, это мучило Голда, пока снизу снова не позвонил Гринспэн и сообщил, что Белый Дом пытается дозвониться до него, но телефон все время занят.

— Брюс, он хочет, чтобы я еще раз попросил тебя, — сказал Ральф. — На сей раз он, может быть, и на самом деле предлагает тебе место государственного секретаря.

— Ральф, мне оно не нужно.

— Может быть, тебе не понравилось что-нибудь, что мы сделали в ООН? Или что-нибудь, что мы собираемся сделать с Израилем?

— Нет.

— Брюс, президент будет очень разочарован. Он рассчитывает на твою помощь — у него неважно с пунктуацией.

— Этот номер не пройдет.

— А как насчет той статьи, что ты ему дал? «Мы не общество, или Наша бесплодная соль земли».

— Он может оставить ее у себя.

— А права на перепечатку? Можем мы опубликовать ее под его именем?

— Да оставьте меня в покое, — устало взмолился Голд. — Ральф, прекрати меня доставать. И отзови, наконец, Гринспэна.

— Попробую, — сказал Ральф. — Но это все равно что говорить со стеной.

— Гринспэн, убирайтесь, — закричал Голд, обращаясь к небритой личности, прячущейся за телефонным столбом на другой стороне улицы; шел пятый день, и Голд направлялся в колледж, собираясь забрать накопившиеся там корреспонденцию и студенческие работы, чтоб им провалиться. Вернувшись уже в сумерках, он нашел Гринспэна наверху в квартире Эстер, на Гринспэне была ермолка и молельная накидка.

— Нам не хватало одного для миньяна, — сказал Виктор, — и я нашел его внизу в машине.

У Розы обнаружилась новая опухоль на груди, и на сей раз ей нужно было идти в больницу на биопсию. Результаты анализа ожидались через двенадцать дней.

После того, как Гринспэн приступил к вечерней молитве, Голд начал молитву о мертвых, читая по-английски еврейские слова, написанные латинским алфавитом:

— Итгадал вейиткадаш [263] Итгадал вейиткадаш — траурная молитва, или кадиш, читается на арамейском языке и начинается приведенными словами. Молитва обращена к Богу и перевод ее первых слов звучит так: «Пусть Его имя возвеличится…» .

Гринспэн был единственный, кто мог читать по-еврейски в оригинале. Гринспэн был по-прежнему небрит. Голд чувствовал смущение из-за того, что все мужчины семьи, несмотря на запрет бриться в течении семи траурных дней, были выбриты. Гринспэна пригласили остаться на обед и дали понять, что не возражают и против прихода его жены.

— Гринспэн, пожалуйста, уйдите, — прошептал Голд.

— А завтра вечером мы вам тоже понадобимся? — намекнул Гринспэн. — Моя жена прекрасно печет.

— Стыдно, Гринспэн, стыдно. Вы — шонда.

— Я что, должен всю жизнь провести в забегаловках и кафетериях? — бросился в атаку Гринспэн. — Вы что, думаете, мне при моей работе часто доводится есть вот так?

— Но ведь вы записываете все это, да? — выдвинул обвинение Голд.