Мартина Боргер - Кошачьи язычки

Я ведь тоже так поступала, что греха таить. В театр, в Гамбург, я приглашала только Клер. У Папашки с Мамулей был абонемент на первое воскресенье месяца, и если они не могли пойти сами, отдавали его мне. Додо, конечно, знала об этих походах, и она с радостью присоединилась бы к ним, хотя любила повторять, что ей насрать на воскресные тусовки бюргеров. «Насрать» было тогда ее любимое слово. Еще она говорила, что ей жалко актеров, которые, как шлюхи, вынуждены продавать себя этой расфуфыренной и невежественной публике.

С другой стороны, какие-то штучки я откалывала только на пару с Додо. Точнее, Додо на пару со мной. Потому что обе мы понимали, что Клер будет нам только мешать. Например, в аптеке Шуппенхауэров на Фальтскамп, когда Додо учила меня воровать губную помаду. Там требовалась я: Клер обязательно заставила бы Додо вернуть добычу, а я держала язык за зубами. Додо и наши с ней проделки значили для меня гораздо больше какой-то там морали. Честно говоря, годы спустя я страшно обрадовалась, когда Шуппенхауэры продали свою аптеку какой-то парфюмерной торговой сети, избавив меня от леденящей тревоги, возникающей где-то в затылке каждый раз, когда я заходила к ним что-нибудь купить: «Ну, фрау Умница Шульц? Думаете, мы ничего не замечали, ха-ха?»

Конечно, мы постоянно соперничали между собой. Но это нормально, все девочки состязаются друг с другом в этом возрасте. И неправда, что они никогда меня по-настоящему не любили, чушь, не хочу в это верить. Мы были и остаемся подругами — и баста. А то, что иногда мы вредничаем, это тоже нормально.

И букет фиалок я купила не для себя. Я хотела порадовать Клер, потому что они того же голубого цвета, что и ее глаза. Меня серьезно беспокоит ее состояние. Того злосчастного супа она проглотила всего пару ложек, и дело, конечно, не в нем. Финансовые проблемы? Вряд ли, ведь она живет на широкую ногу. Отнесу ей букет фиалок и заодно узнаю, что случилось. Спокойно, без Додо. Заставлю ее разговориться. Как тогда, в поезде, когда мы возвращались домой из театра, и она рассказывала мне, как собирается дальше жить, у нее всегда были грандиозные планы, она читала биографии художников и статьи о тенденциях в современном искусстве и при любом удобном случае ходила на выставки. Она всегда верила, что у нее будет интересная работа, и это вызывает во мне искреннее восхищение, потому что она достигла своей цели. Потому что давно и уверенно идет по выбранному пути.

Мне даже кажется, что она в каком-то смысле обрадовалась, освободившись от этого Филиппа Пиларди. Трудно представить себе Клер в роли жены и матери, охотно жертвующей собственными интересами ради интересов семьи. Клер и грудной младенец? Клер и взрослеющий непослушный сын, целиком и полностью занимающий ее внимание? Невозможно. Клер и дочь, которая не ест овощи, ни вареные, ни сырые, и вылавливает из супа морковку, отчего суп, разумеется, стынет? Клер и мужчина, который выходит из себя, потому что его рубашка не выглажена, и дряхлеющие свекор со свекровью, которым надо стричь ногти на ногах и менять белье? И так день за днем, так что на себя времени вообще не остается? Это не для нее. Она должна быть рада, что ведет тот образ жизни, который ей подходит. Наверное, стоит ей об этом сказать, только осторожно. У нее все основания быть благодарной судьбе.

Он спас меня, этот незнакомый мужчина, явившийся с клещами и без лишних слов взломавший мой чемодан. А я даже не дала ему на чай, настолько все на свете мне стало безразлично. Я перестала что-либо воспринимать. Или обо всем забываю? Потому что так хочу забыть, все забыть, а особенно — тот снегопад в Дании, когда снежинки, кружась в неостановимом танце, покрывали землю белым ковром. Белое покрывало, белые холмы и пригорки. Белое забвение, безмолвное, безразличное…

Будь я умней, не прятаться стала бы от Норы, а прихватила бы ее с собой. Если я не найду эту сумку, чем я, спрашивается, буду расплачиваться с таксистом? Но это сильнее меня, от одного вида этой ханжи меня тошнит, особенно после ее выступления за завтраком. Фу-ты ну-ты, прямо генерал-фельдмаршал. Ладно, после того как она увела у меня Ахима, она диктует правила игры. Но что касается женской солидарности — тут уж извините.

И эта ее манера постоянно требовать проявлений любви. Смотрит так, будто нож тебе в спину втыкает. Конечно, я торопилась дотащить Клер до отеля, боялась, вдруг опять хлопнется в обморок. Но фрау Клюге это объяснять бесполезно. Она же должна всеми командовать: быстрее, медленнее, а главное, так, как она решила. И все ради чего? Чтобы в тысячный раз удостовериться: наша дружба неизменна, ей каждые три часа надо в этом убеждаться, тьфу!

Ну да, в детстве мы действительно дружили, но это еще не значит, что мы обязаны дружить вечно, во всяком случае по-прежнему. То, что нас связало — вполне возможно, навсегда, — лежит совсем в другой плоскости и не имеет отношения к давней детской дружбе. Я не про ее вероломство. Я про то, что из-за нее я убила тогда собственного ребенка. Не уверена, что когда-нибудь смогу ей это простить. Как и себе. Как, между прочим, и Ахиму, хотя он ни о чем не знал. Но должен был догадаться, если он не полный кретин. Мужик, который трахает женщину, используя в качестве предохранения только дедовский календарный метод Огино, обязан предвидеть последствия, и в 77-м нам это было известно не хуже, чем сегодня.

Прошло одиннадцать лет, и это случилось со мной во второй раз — опять неожиданно. Я думала, что просто пару раз забыла принять таблетки, а когда спохватилась, было поздно. Но, наверное, подсознательно я к этому стремилась. Стремилась, чтобы мой ребенок появился на свет. Как там говорила Ма? Дети сами выбирают себе родителей. Очень может быть.

Я долго готовилась, прежде чем сообщить Ахиму, и вывалила ему все на одном дыхании, без знаков препинания: «Я-забеременела-от-тебя-и-я-сохраню-ребенка-а-ты-поступай-как-знаешь». Мы лежали на кровати в вонючей комнате, в которой я тогда жила на Хансаринг, пятый этаж без лифта, где круглые сутки воняло луком и капустой. Для господина Клюге это было сошествием в преисподнюю.

Некоторое время он молчал — взвешивал юридические последствия? Пока он молчал, я подумала, как мне будет плохо, если он еще раз исчезнет из моей жизни. Что, как не моя месть, опять свело нас вместе? Хорошо смеется тот, кто смеется последним, — так уж повелось. Я не настолько ослепла, чтобы не видеть, что нынешний Ахим — не тот, что раньше. Прежний бывал нежным и неуклюжим, с влажными от нетерпения руками, он дрожал в моих объятиях и издавал звуки, похожие на волчий вой, а по утрам пересказывал мне свои сны — ему всегда что-то снилось. Однажды рассказал, как во сне прикончил своих родителей — и это был единственный раз, когда он так долго о них говорил. Теперь он стал Нориным мужем, второе издание ее Папашки — деловой, успешный, респектабельный, любящий муж и заботливый отец, это правда. Нынешний Ахим ни за что не сорвался бы с места одной душной летней ночью, чтобы со мной махнуть на Итцштедтское озеро, он не бросился бы защищать меня от пастухов на лугу, не пил бы вина из моего рта и не стал бы воровать для меня цветы у соседки — наутро старушка фрау Йессен жутко возмущалась, что ее клумбы облысели. Нынешний Ахим покупает букеты в шикарных Flower Shop [24] Цветочный магазин (англ.). — с изящными зелеными веточками, в лентах и бантах, и то если секретарша не забудет напомнить ему о важной дате. Он скукожился и превратился в хорошо выглядевшего мужчину под сорок в сшитом на заказ костюме и с безупречными манерами, члена масонской ложи, теннисного клуба и городского совета и обладателя концертного абонемента — пожалуй, это единственный пункт, по которому он отличается от Нориного Папашки, отдававшего предпочтение театральным абонементам. Когда-нибудь он начнет играть в гольф. Одним словом, теперь он — человек, способный взять себя в руки в любой жизненной ситуации. Например, такой, как сейчас.