Эдуардо Мендоса - Правда о деле Савольты

Она провела по клавишам, извлекла аккорды, от которых по телу пробежали мурашки. Несколько секунд подмостки пустовали, а затем, словно из-под земли или откуда-то из потайных уголков сна, появилась Мария Кораль, цыганка, закутанная в тот самый черный плащ, украшенный фальшивыми драгоценными камнями, в котором она выступала два года назад, в тот вечер, когда я познакомился с Леппринсе…

— Вы знакомы с сеньором Леппринсе?

— С сеньором Леппринсе?.. Нет, я никогда не слышал этого имени, — сказал Немесио Кабра Гомес, не в силах оторвать глаз от жаркого, которое ему только что принесли.

— Возможно, ты говоришь правду, а, может быть, и нет, — произнес таинственный благодетель, — но мне все равно. — Он покосился на Роситу и хозяина таверны, которые лезли из кожи вон, чтобы подслушать их разговор, и понизил голос: — Я только хочу, чтобы ты в точности выполнил все, что я прикажу тебе, понятно?

— Конечно, сеньор, приказывайте, — ответил Немесио Кабра Гомес, набив рот едой.

Таинственный благодетель говорил шепотом и, по-видимому, очень нервничал: он то и дело посматривал на свои массивные золотые часы, привлекавшие алчные взоры обитателей таверны, и оглядывался на дверь. Едва договорив, он встал, вручил несколько монет Немесио, торопливо попрощался со всеми и вышел на улицу, не обращая внимания на сильный ливень. Как только дверь за ним закрылась, Роса-Идеалистка подскочила к Немесио и елейным голоском проворковала:

— Немесио, голубчик, какой же ты скрытненький!

Хозяин таверны благодушно улыбался и кивал головой в знак согласия, давая понять, что недурно было бы почаще иметь таких важных посетителей, как только что ушедший господин.

Немесио доел ужин, тщательно вытер тарелку оставшимся хлебом и поднялся, собираясь покинуть таверну.

— Ты уходишь, Немесио? — спросила Росита. — На улице льет как из ведра!

— Да, ночь сегодня — хуже не придумаешь, — подтвердил хозяин таверны.

— В такую ночь хорошо лежать в тепленькой постельке… в приятном обществе, — заключила Росита.

Немесио порылся у себя в карманах, выудил оттуда монету и протянул ее Росите.

— Я обязательно приду за тобой, — пообещал он и, выскользнув на улицу, громко рассмеялся, разинув свой беззубый рот.

Мария Роса Савольта вошла на кухню в сопровождении преданной Матильде, неотступно следовавшей за ней. Повар, специально приглашенный по поводу такого торжественного случая, чтобы блеснуть своим кулинарным искусством, и пятеро женщин, взятых ему на подмогу, всецело были поглощены своим занятием. Бесчисленное множество запахов витало в воздухе. Жара стояла как в аду. Повар, которому прислуживала пунцовая, смущенная девушка, отдавал приказания и изрыгал проклятья, которые прерывал лишь на мгновенье, когда пил большими глотками белое вино, прикладываясь к горлышку бутылки, стоявшей на краю, кухонной плиты. Дородная матрона, похожая на гиппопотама, раскатывала скалкой тесто. Кухарка пронесла в руках высокую гору тарелок, каким-то чудом сохраняя равновесие. Бряцание столовых приборов напоминало о средневековых турнирах или столкновении двух кораблей. Среди царившего здесь гама никто не заметил появления сеньоры. Нестерпимая жара позволила женщинам оголить руки и тело. У толстой деревенской служанки, которая ощипывала цыплят, между грудями набился пух совсем как в гнезде. У другой — белые как мука груди почти вывалились наружу, а третья — еще совсем юная крестьяночка — подпирала своими упругими грудями дуршлак, наполненный свежим салатом. Все галдели одновременно. Служанки препирались между собой, подтрунивали друг над другом, сдабривая свою болтовню непристойными словечками и вызывающим хохотом. И над всей этой вакханалией господствовал, словно черт на шабаше, потный, пьяный, ликующий повар, который подпрыгивал, приплясывал и богохульствовал.

Мария Роса Савольта почувствовала, что сейчас ей станет дурно. На лбу выступила испарина.

— Пойдем отсюда, приготовь мне ванну, — попросила она Матильде.

Оставшись одна в тихой спальне, она пришла в себя и стала разглядывать сад, раскачивавшийся от легкого ветра, который ерошил траву на газонах и пригибал к земле хрупкие стебли цветов. Статуи вокруг беседки, казалось, вошли в тайный сговор с солнцем и ароматным ветром, долетавшим сюда с поросшего густым лесом склона Тибидадо. Прислонившись лбом к стеклу, забыв о необыкновенных приготовлениях к предстоящему торжеству, Мария Роса разглядывала сад, поддавшись всесильной и притягательной ласке солнца. Впервые в жизни она испытывала такое чувство. Даже в годы, проведенные в пансионе, она не ощущала ничего подобного. Времени оставалось в обрез, и Мария Роса направилась в ванную, наполненную паром от горячей воды и приятным ароматом.

— Достаточно, Матильде, нам надо торопиться. Пойди взгляни, не пришла ли парикмахерша, и приготовь мне что-нибудь перекусить… Чуть-чуть: несколько пирожков, немного фруктов и лимонад. Или стакан какао. Мне все равно! Выбери сама, только что-нибудь не очень сытное. После кухни у меня в животе все подвело. Ты ведь знаешь, что я люблю. Ну, иди! Что ты стоишь? Разве не видишь, я уже здесь, в ванной?

Она подождала, пока Матильде уйдет, заперла дверь на задвижку и разделась. Вода была очень горячей, и пар мешал ей дышать. Осторожно, медленно она погрузилась в воду по самые плечи. Кожа горела. И вдруг почувствовала, как по ее бедрам и животу словно прошел электрический ток.

«Нет никаких сомнений, — подумала она. — Все говорит о том, что скоро я стану матерью».

День уже клонился к закату, когда парикмахерша легкими прикосновениями пальцев заканчивала укладывать волосы Марии Росе. Это была сорокалетняя вдова, худая, с удлиненными чертами лица, коровьими глазами и торчащими вперед редкими зубами, которые не давали ей правильно произносить букву «с». Она овладела своей профессией еще до замужества, но занялась ею уже после смерти мужа — человека эгоистичного, отъявленного негодяя и мота, которого стоически терпела при жизни и которому теперь мстила, превознося в своих воспоминаниях, с безотчетной святой яростью, примитивно идеализируя его и заставляя посмеяться клиентов, вынужденных слушать ее, так как приходилось сидеть не двигаясь.

— Все эти моды, — говорила она Марии Росе после долгих разглагольствований на разные темы, в которых петляла с такой же дерзостью, с какой знаменитый исследователь Ливингстон проникал в дебри африканских джунглей, — пустые бредни, придуманные специально для того, чтобы выставлять женщин на посмешище, а мужчин заставлять раскошелиться. Иисус Мария! Чего только не выдумают французы! Хорошо еще, что мы, испанки, не лишены тонкого вкуса и здравого смысла, а не то… не знаю уж, сеньора Леппринсе, к чему бы привело женское тщеславие. Еще мой покойный Фернандо — царство ему небесное! — говорил, а уж у него была ума палата (хватило бы на всех политиков вместе взятых), что нет ничего прекраснее строгого, отлично сшитого платья, обнаженного женского тела, хорошей прически, а на особый случай какого-нибудь скромного ювелирного украшения или цветка.