Эдуардо Мендоса - Правда о деле Савольты

Леппринсе, будучи человеком неглупым, не мог не замечать вокруг себя несчастных и старался в меру своих возможностей (а их у него было не так уж мало) помочь им. Но только в меру. Он не относился к числу мечтателей, стремившихся переделать мир, и не испытывал вины за их страдания, хотя и считал себя в глубине души ответственным за них. Именно поэтому он и решил протянуть руку помощи Марии Кораль и мне. Для него это было наилучшим выходом из положения: Мария Кораль и я вступаем в брак (разумеется, если он добьется нашего согласия), и тогда все проблемы цыганки мгновенно разрешаются, не запятнав доброго имени Леппринсе, а я оставляю работу в конторе Кортабаньеса и поступаю на службу к Леппринсе, где мне будут платить жалованье, достаточное для того, чтобы прокормить будущую семью. И, таким образом, Леппринсе обеспечивает нас, не прибегая к благотворительности, поскольку моего заработка хватит на все наши нужды. Леппринсе оказывает нам услугу, а не дает денег. И волки сыты, и овцы целы. Выгоды, которые извлекает для себя Мария Кораль, настолько очевидны, что о них нет надобности говорить. Что же касается меня, конечно, без вмешательства Леппринсе я бы никогда не отважился на подобный шаг. Да и что, собственно, я терял? На что мог рассчитывать человек в моем положении? Самое большее, на какую-нибудь паршивую, плохо оплачиваемую работенку, на жену, подобную Тересе (чтобы сделать ее такой же несчастной, какой сделал свою жену бедный Пахарито де Сото); или же на soubrette [26] Субретка (фр.). из тех, за которыми Перико и я увивались на улицах и танцах, а потом я доходил до исступления от их пустопорожней болтовни. Жалованье я получал нищенское, мне едва хватало его на жизнь, а семья требовала больших расходов. Перспектива же вечного одиночества ужасала меня и ужасает даже теперь, когда я пишу эти строки…

— Откровенно говоря, не знаю даже, что тебе сказать. Если встать на твою точку зрения и рассуждать хладнокровно…

— Только, пожалуйста, без прописных истин, Перико, я просто хочу знать твое мнение.

Перико Серрамадрилес отпил глоток пива и вытер пену, осевшую на его едва пробивавшихся усиках.

— Трудно советовать в подобных случаях. Женитьба мне всегда казалась серьезным шагом. На нее так вот сразу не решишься, тем более ты сам говоришь, что не уверен, влюблен ли в эту девушку.

— А что такое любовь, Перико? Любил ли ты когда-нибудь по-настоящему? Чем дольше я живу на белом свете, тем больше убеждаюсь, что любовь — это голая теория. Она существует лишь в романах и кинофильмах.

— Если нам еще не довелось полюбить, это вовсе не значит, что любви не существует вообще.

— Я и не говорю, что она не существует. Я говорю, что любовь не существует, если не облекается в какую-то плоть. То есть в женщину.

— Несомненно, — согласился Перико.

— Любовь не существует сама по себе, существует женщина, в которую при определенных обстоятельствах на какой-то период я влюбляюсь.

— Ну, если ты так считаешь…

— Скажи, много ли женщин, в которых мы могли бы влюбиться, встретится нам на пути? Ни одной. В лучшем случае гладильщицы, портнихи, дочки таких же, как мы с тобой, обездоленных служащих, или девиц, которым уготована судьба Долоретас.

— Но почему же обязательно они. Есть и другие.

— Да, конечно. Есть принцессы, королевы красоты, звезды киноэкрана, женщины утонченные, независимые, образованные… Но они, Перико, не про нашу честь.

— В таком случае следуй моему примеру: не женись, — произнес он напыщенно.

— Пустое бахвальство, Перико! Это ты сейчас так говоришь и считаешь себя героем. Но пройдут годы, и однажды ты почувствуешь себя таким одиноким, что попадешься на удочку первой попавшейся на твоем пути женщине. Она нарожает тебе дюжину детей, быстро растолстеет и состарится, а ты будешь надрываться от непосильной работы, чтобы прокормить детей, иметь возможность лечить их, одевать, оплачивать их скромное образование, чтобы вырастить из них честных, бедных служащих, таких же, как мы с тобой. А они, в свою очередь, наплодят других бедняков, и так далее…

— Не знаю, дружище… ты все рисуешь слишком мрачно. Неужели все женщины одинаковы?

Я смолк, потому что передо мной пронесся уже изгладившийся из памяти образ Тересы. Но и он не поколебал моих убеждений. Я воскрешал его в памяти и впервые спрашивал себя, какое место занимала Тереса в моей жизни. Никакого. Испуганный, беспомощный зверек, пробудивший в моей душе нежность, такую же хрупкую, как цветок, выращенный в оранжерее. Тереса была несчастлива с Пахарито де Сото и со мной. В жизни ей достались лишь страдания и разочарования. Она хотела посеять любовь, а пожала измену. Но в том не было ни ее вины, ни вины Пахарито де Сото, ни моей. Что с нами сделали, Тереса? Какие дьявольские силы управляли пашей судьбой?

Покончив с закусками, рыбой, дичью, фруктами и сладостями, гости вышли из-за стола. Мужчины — тяжело отдуваясь и удовлетворенно поглаживая себя по животам. Дамы — мысленно прощаясь с лакомствами, от которых отказались, скрывая свою жадность под маской отвращения. Оркестранты уже заняли свои места на небольшой сцене и заиграли мазурку, под которую, впрочем, никто не пошел танцевать. Разговоры, прерванные на довольно долгое время, возобновились.

Леппринсе взглядом поискал среди гостей Пере Парельса. За столом он наблюдал за ним: финансист сидел хмурый, молчаливый, к ужину почти не притронулся, сухо отвечал на вопросы соседей. Леппринсе нервничал и вопросительно поглядывал на Кортабаньеса, занимавшего место на противоположном конце стола. Но адвокат оставался безучастен к его взглядам, не придавая им особого значения. Сразу после ужина Кортабаньес и Леппринсе подошли друг к другу.

— Иди к нему сейчас же, не откладывая, — посоветовал адвокат.

— Может, подождать до более подходящего случая? — сказал Леппринсе.

— Нет, именно сейчас. У тебя в доме он не посмеет затеять публичного скандала. К тому же он мало ел, а выпил больше обычного. Выведай у него все, что сможешь, нам это будет на руку. Ну, иди.

Леппринсе нашел Пере Парельса возле оркестра, одного, погруженного в свои мысли. Лицо его покрывала смертельная бледность, бескровные губы слегка дрожали. Леппринсе не мог понять, было ли то проявлением его негодования или причина заключалась в нарушении пищеварения, свойственном его возрасту.

— Пере, ты не мог бы уделить мне несколько минут? — смиренно попросил француз.

Старый финансист, даже не потрудившись скрыть своего раздражения, не удостоил его ответом.

— Пере, я очень жалею, что нагрубил тебе. Мои нервы совсем сдали. Ты ведь знаешь, как обстоят наши дела в последнее время.

— Ты так полагаешь? Так как же они обстоят? — проговорил Пере Парельс, не глядя на своего собеседника.