Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть IV. Демон и лабиринт

Я никогда (почти никогда) не отвергал неизбежности революционного насилия, хотя мне глубоко приятны и привлекательны пацифизм, некоторые христианские и прочие возвышенные идеи. С некоторой натугой я даже согласился бы принять вегетарианский сан и посвятить свою жизнь жеванию травы…

Но групповой террор сегодня, здесь, когда всеми признано отсутствие действительно революционных сил, когда нет не только ясной общей программы или манифеста, но даже и отдельных лозунгов, понятных многим… – такая деятельность представляется мне отвратной.

Конечно, вопрос о терроре возникает лишь в очень немногих головах. Большая часть активных действий приходится сегодня на область культуры и ограничивается ею. И поистине, такая революционно-культурная или культурреволюционная суета имеет место в нашей жизни, и пребольшое. Можно посмотреть движущие силы происходящей суеты, но это как раз и описано уже во введении у Давыдова, правда, относительно Запада.

Речь же идет о единственной Сестре нашей – России.

Как-то – еще светло было, но уже не ярко, – возвращался я домой. Выпрыгнул из переполненного автобуса, прошел несколько шагов, и вдруг меня охватило предчувствие. Передо мной была снежная полоса с узкой тропинкой, по которой ходит множество людей, но идти приходится по одному утоптанному следу: нога сюда, другая – туда… На глазах вечерело, темнело. Снег возле дорожки этой и внутри нее был грязно-рыжего неряшливого цвета, какой-то расхлябанный и разметавшийся, как родная и почти, кажется, нелюбимая женщина во сне, на которую глядишь и глядишь под утро и вспоминаешь привычные мятые желтые слова, которые будут сказаны тобой потом, уже скоро… И эта неряшливая, в сальных пятнах, грязно-рыжая дорожка среди блеклого снега неожиданно перевоплотилась во мне: там, в снегу, как пьяный человек, валялось наше ощущение России – не старой еще, но потасканной и растрепанной бабы с добрыми полоумными глазами, лихорадочным румянцем и блуждающей улыбкой на крупных мягких губах… и от шири вокруг щемит сердце, и тянется медленный всепрощающий звон по морозной тишине. Слово – Жалость…

Мне говорят, что все повторяется . Поэтому и надо относиться так (т. е. с точки зрения революционной целесообразности).

Но если все повторяется (хотя не круг же должен быть, а восходящая спираль!), так ведь целый век все клеймили групповой террор и объясняли друг другу ложность и неэффективность этого направления подготовки революции. Получается, что нет никаких выводов из опыта. (А неизбежность возникновения мысли о терроре внутри такого идейного тупика ясна вполне, она подразумевается постоянно, пусть и прикрываясь пока лозунгами культурной революции.) И кто-то все равно будет готовить революцию (уже неуместное слово) бомбами и выстрелами. Но отчего же все так рвутся к оружию? Это глупо и вредно, потому что кровавые шоры на глазах мешают увидеть другой путь. А «революционность» легко оборачивается контрреволюционностью.

Кто-то с легкой завистью скажет: «Мальчишество!» Ох, нет, не мальчишество уже – мальчишество было в прошлом веке, – а обыкновеннейшая пьяная драка «по справедливости». И буйно, и весело, и «за правду постоим!»…

Но друзья-то мои – что с ними?

Перебирал я как-то из скверного любопытства бумажки на одном столе. Вот известные запрещенные стихи, перепечатанные на машинке, – хорошие стихи. А рядом еще какие-то стихи, не знаю чьи, – паршивые. Вот какое-то письмо-меморандум о задачах и формах борьбы – беспомощная глупость и хриплый шепоток: «Запад нам поможет!» Да было уже такое – продавали!.. А вот стопка листочков, исписанных знакомым почерком: сверху – сценарий восстания (весело!), дальше – историческое что-то, с «аналогиями» (черт, как пишет!), а там где-то еще наверняка – планы тайных обществ, списки заговорщиков (ох-ох!) и бесстрашные слова, которые, видимо, нужно бросить при случае в лицо следователям…

На столе валяется детский пугач. Книжный шкаф набит пухлыми строгими книжицами с дичайшими научными названиями, типа: «Нытье как перманентная констатация деструктивных процессов без попыток повлиять на их ход» (цитата из Наппу). Здесь же труды классиков и основоположников. Эх, читать не перечитать!

И уж как водится – бесконечные ночные споры, идеи, проекты в густом сигаретном дыму…

– Мне хочется, чтобы завтра (завтра среда?) была революция.

– А давай! Собираемся к шести на «Проспекте Вернадского». Идет?..

Гусарики, кавалергардики вы мои, лицеисты с журфака!

Да это ведь игра простодушная с историческими последствиями!

Одни играют на гитаре, другие играют пером, третьи – «пером» в бок… Ха-ха-ха!

Спросите меня сию минуту: «Какова главная черта теперешней молодежи?»

Кричу: отсутствие чувства исторической ответственности!

Предположим, в ответ на мои эмоциональные наскоки кто-то спросит:

– Куда идти тем, кто послушает тебя? Уж не посоветуешь ли ты такому своему товарищу нагрузиться общественными поручениями по месту работы и проводить разнообразные мероприятия?

– Пусть те, – скажу я, – которые не могут остановиться, поют и выдумывают свое. А мы, почистив наши белые перья и прихватив с собой гитары, договоримся весело и ласково с детишками-ребятишками – вон они крутятся под ногами. И петь и писать будем не чтоб прославиться, а для хороших людей. Не примемся спорить и грызться: «кому нары, кому сборы», не употребим даже циркульного слова «педагогика» и подушечного «воспитание» – нет, ни за что! А просто сядем на полу и попоем вместе – на черта нам колющее под ребро слово «методика»? Кто не умеет сидеть на полу? Кто кого заставляет воздействовать, зажигать, подсовывать мыслю? Ты просто играй все время, пой, а мы будем тебе подпевать. Кто не хочет играть? И кто не хочет, чтобы ему подпевали? Ты пиши свой роман, строй свой город, играй на скрипке один в пустом зале. Разве я тебя подавляю, или вот он тебе мешает, или она стучит тебе в стену? Может быть, мы все вместе закрепощаем и гнетем тебя, когда ты играешь и поешь, а мы тебе подпеваем негромко? Я не умею рисовать, но я знаю слово , и я скажу тому, кто станет грязнить твои холсты, я ему открою глаза, и он увидит, что твои холсты прекрасны, а у тебя появится еще один друг. Ты хочешь, чтобы все молчали, когда гудит орган, – я научу их молчать и слушать, потому что я знаю слово, а ты знаешь тайну клавиш. И если ты хочешь пролежать весь день на диване лицом к стене, никто не станет тебя щекотать или громко ронять на пол ботинки с усталых после работы ног, потому что я научу их охранять тебя от глупости. А ты играй, пой, рисуй, пиши, прыгай, женись – разве кто-нибудь стесняет тебя или кричит на тебя и заставляет плясать, когда ты хочешь умереть? И если ты обидишь кого-то – разве не поможет тебе твой друг в твоей беде? Или кто-то не станет с тобой мириться, а захочет враждовать с тобой?