Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть IV. Демон и лабиринт

Вопрос только в том, как все это воспримет сама Соня. Если она сможет отнестись к этой ситуации по-взрослому – как к случайному, нелепому, обидному или даже смешному эпизоду, как к ошибке (да, столкнулись сослепу близкие люди, неприятно, больно, но ничего страшного – извинились, живем дальше), – это одно. А если для нее все это означает начало чего-то другого – другой, счастливой жизни… Фурман даже содрогнулся от этой догадки. Как это может быть – ведь до прошлой ночи никто ни о чем таком даже и не думал? То есть нет, та же Мариничева в своей дурацкой своднической манере не раз предлагала ему завести с Соней роман (наверняка и Соне тоже делались подобные намеки, и не только в связи с Фурманом), – но ведь это была Мариничева, от которой все привычно отмахивались. Фурман с Соней были друзьями – такими же, как и все остальные члены их маленького круга, – и эти дружеские отношения были для них обоих несомненной ценностью. Они часто вдвоем ездили по гостям, откровенно и интересно разговаривали на самые разные темы, подолгу болтали по телефону, переписывались, сочиняли «Метрополитен»… Но, дорожа своим человеческим общением с Соней, Фурман считал (и даже объяснял Мариничевой), что они как пара абсолютно не подходят друг другу. Конечно, Минаев с Асей, например, тоже с трудом «складывались» вместе – но их любовь все покрывала и делала «невозможные различия» неважными и смешными. И именно такой любви он сейчас со стыдом не находил в себе.

А ведь если с Соней случилось это… превращение , ему, возможно, придется признаться ей, что он сам – пуст . Ужас.

Сказать в лицо близкому, почти родному человеку: «Я тебя не люблю».

Почему?! Как все это вообще может быть? Это же и есть ад.

Господи, почему?!

Соня этого не выдержит.

В любом случае все уже не будет по-прежнему.

Если он скажет ей, она больше не сможет оставаться в кругу. Убежит. Не захочет никого из них видеть. И никто не сможет помочь ей, поддержать ее в этом ужасном горе.

Поэтому уйти должен он. А она тогда сможет остаться со всеми.

Для него это и будет самым страшным наказанием – вернуться в одиночество .

Вот уж не думал, что все так кончится… А прошло-то всего два года после школы. Сможет ли он прожить без них? И как это будет реально? Куда он пойдет? За что будет цепляться, чтобы выжить?.. Да кому это теперь интересно.

Но ведь ничего еще не произошло. Это только его проклятое воображение! Может, все еще повернется как-то по-другому, не так… смертельно?

Соня позвонила ближе к вечеру. Разговор получился недолгий. Привет, это я, Соня. / Привет. / Ты как? / Ну, так. А ты как? / Да тоже как-то так. Вообще-то все уже созвонились и решили, что слишком устали, чтобы сегодня куда-то выбираться из дома, поэтому общая встреча у Наппу переносится на завтра. / Понятно. / Вот, я тебе передала всю имеющуюся у меня информацию. Надеюсь, к завтрашнему дню ты уже будешь окончательно здоров? В смысле, сможешь приехать? / Постараюсь. / Ну вот и замечательно. Тогда мы с тобой встречаемся завтра, без четверти шесть, где обычно. Только, чур, не опаздывать! Ладно, у меня все. Пока? / Пока.

«И что все это значило?..» – меланхолично подумал Фурман, дрожа и обливаясь потом.

Собираясь ехать в гости к Наппу, в теплое время года все обычно назначали встречу не в метро, а наверху, перед монументом покорителям космоса, в просторечии – «у ракеты». Основная часть этого монумента представляла собой гигантский, стремительно сужающийся кверху неправильный острый треугольник – как бы «инверсионный след» космической ракеты. Сама венчающая его «ракета» находилась очень высоко, казалась малюсенькой и напоминала грубовато отлитую пулю. Лаконичная форма, тем не менее, вполне передавала ощущение некоего титанического свершения – мощного подъема, вздымания к небу. Ехидные критики отмечали, что широченный плоский постамент этого грозно нависающего над местностью сооружения символизирует выжженную дотла и спекшуюся в асфальт землю, а беззаботно гуляющие внизу реальные человечки очень удачно вписываются в эту концепцию торжества бесчеловечной силы.

Фурман приплелся за двадцать минут до назначенного времени. За прошедшие сутки он уже настолько свыкся с тем, что его жизнь кончена, что приятное вечернее солнышко, ясное небо, чистенькая свежая травка, улыбающиеся люди его сейчас не только не радовали, но скорее раздражали своей бесцеремонной навязчивостью. Человек, можно сказать, умирает, а они пристают, ластятся, настырно лезут в глаза, вопят всем своим видом, что у них все прекрасно… А эта уродская ракета, сделанная к тому же из титана – редкого и очень дорогого металла? Это ведь вообще какая-то насмешка – гигантский, сверкающий на солнце, бесстыдно вздыбленный фаллический символ! Фурман чуть не заплакал от тайного смеха.

На свою казнь он оделся намеренно невзрачно, почти по-походному (собственно, выбор у него и так был небольшой). А вот Соню он издали даже не сразу узнал – и сердце у него упало, разбившись на мелкие кусочки. Она всегда носила свои фирменные синие джинсы с декоративным плетеным ремешком и множеством маленьких кармашков, а сейчас шла к нему в очень коротком, плотно облегающем, необычайно ярком и красивом платье: на густом темном фоне – какие-то разноцветные, пряные, прихотливо танцующие вспышки. Сверху платье было закрытым, со строгим стоячим воротничком, – и вся эта сложная игра красок и стилизованная строгость взрывались выставленными напоказ ослепительно-белыми крепкими бедрами и икрами. Довершали картину модные туфли на толстой платформе и маленькая сумочка. Светящаяся Соня смотрела на Фурмана с веселым вызовом.

– Ну что, может, поцелуешь меня? В честь нашей встречи.

Фурман покорно клюнул ее в щечку.

– Нет, не так – вот сюда!

Слегка задохнувшись после долгого поцелуя, Соня спросила, нравится ли ему ее замечательное новое платье. Он покивал и что-то промямлил.

– Значит, в целом одобряешь? Ну ладно. Тогда идем?

Она решительно взяла его под руку, и они тронулись знакомой дорогой к Наппу.

А это необыкновенное платье Соня больше никогда не надевала.