Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть IV. Демон и лабиринт

Продвигаясь к «детской» вместе с этой компанией, Фурман услышал разговор одного из активных участников интриги с кем-то, кто по пьяни пропустил «все самое интересное». Речь шла о маршруте побега и о том, где сбежавшие – при неудачном стечении обстоятельств – могут быть перехвачены (оба собеседника были местными и хорошо ориентировались в ближайших дворах с их гаражами, помойками и детскими площадками). «И чё тогда будет?» – «Да ничего не будет! – вскипел активист. – Если он никого с собой не приведет, то Лёха быстро с ним разберется и уйдет». – «Так он вроде каратист какой-то, говорили…» – «Да какое там?! Брось! Ты же знаешь Лёху! Он троих таких может положить! А уж один на один… И тем более он с его бабой… По-любому за него нечего беспокоиться».

Вот, значит, как, вяло думал Фурман, по инерции представляя себе последние жестокие сцены этого кинофильма: ночь, заснеженные гаражи, погоня на скользких безлюдных дорожках. Схватка поворачивалась то так, то эдак…

Конечно, для обожравшихся полусонных гостей все эти пышные кремовые торты, шоколадные конфеты и домашние пироги были уже совершенно лишним грузом, как ни упрашивала тетя Полина попробовать по кусочку еще и того, и этого. Надо ведь было еще и до дому добраться.

…Всю долгую дорогу четверо Фурманов молчали, думая каждый о своем. Правда, когда они уже сели в метро, Боря похвалил Фурмана за то, что он догадался выпросить у Вовы Воннегута – мол, хоть какой-то толк от всего этого мероприятия.

У Фурмана было странное ощущение – как будто он недавно вывалился через какую-то дыру из своего небольшого светлого мира, центр которого находился в Петрозаводске, на другую, огромную и уже полузабытую им родную планету, где человеческая любовь по неким объективным, природным причинам не могла существовать в простом и чистом виде, а только в чудовищном смешении с какой угодно нелепостью, грязью, ненавистью, слезами и прахом. Нет, он совсем не хотел здесь задерживаться!

Несмотря на все свои срывы и неудачи, Фурман очень хотел стать хорошим человеком, вести осмысленную, правильно организованную жизнь и приносить пользу людям. Но, вернувшись в конце лета из Петрозаводска домой, он оказался в той же самой точке, что и год назад, после окончания школы, – ни работы, ни учебы, ни хоть сколько-нибудь определенных планов… Только теперь и те из его московской компании, кто был на год моложе, стали студентами.

Чтобы не впасть в отчаяние, Фурман уже с середины августа попытался взять свою жизнь под строгий контроль: сон – не больше восьми часов, затем пятнадцатиминутная физзарядка с гантелями, после завтрака два часа в порядке обязательного самообразования посвящаются изучению истории философии (для начала – по найденному среди Бориных книжек старому «Философскому словарю» и брошюрке Ф. Энгельса «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии») и еще три-четыре часа в течение дня – чтению художественной литературы… А главное, он завел дневник, в котором все должно было планироваться и учитываться: ход учебных и литературных занятий, переписка, встречи, бытовые дела и денежные расходы с точностью до копейки (правда, пока он сам ничего не зарабатывал, из расчетов были исключены домашнее питание и квартплата).

Конечно, ему нужно было срочно искать работу. Самым простым вариантом трудоустройства была почта. Но дойти до ближайшего отделения у Фурмана почему-то никак не получалось, хотя в планах эта задача постоянно фигурировала.

Увы, за его страстным желанием «стать хорошим человеком» скрывалось слишком много запутанных и мучительных переживаний, поэтому прежде всего ему хотелось спастись от самого себя.

Мысль о самоубийстве, как назойливая домашняя муха, залетала в голову Фурмана по любому мелкому поводу. Недостижимым нравственным идеалом оставался для него путь простой, молчаливой и самоотверженной заботы о других, и втайне он мечтал о своем чудесном превращении в кого-нибудь вроде безвестной святой старушки из «Отца Сергия» Толстого. (Например, однажды он случайно попадает в руки бандитов, которые жестоко издеваются над ним, отрезают ему язык, и потом, сбежав от них, он – никчемный немой инвалид – уже не возвращается к родителям, а в каком-то небольшом городе прислуживает за еду и угол в пожалевшей его чужой семье с несколькими детьми. А по ночам, возможно, пишет в своей каморке при слабом свете…) В том же ряду для него находились «бедный идиотик» Мышкин и безответный чеховский герой по прозвищу «Маленькая польза», но благодаря своей подчеркнутой человеческой ущербности и слабости они казались ему намного ближе и понятнее, чем безупречная и совсем уж неразговорчивая старушка Толстого.

Одновременно с этими соблазнительными книжными образцами «тихого самоотречения» (впрочем, его старший брат Боря, скорее всего, назвал бы такой тип поведения «трусливым бегством от своего человеческого призвания») в воспаленном фурмановском воображении полыхали яростно-жертвенные образы Настоящих Коммунистов или, в более компромиссной формулировке, – Передовых людей своего времени. Всего пару лет назад и сам Боря – добровольно уехавший после окончания института в глухой поселок на Камчатке, чтобы там, вдали от родителей, совершить какое-то выдающееся научное открытие в области физики, которое изменило бы судьбу человечества, – в глазах подростка Фурмана принадлежал к когорте этих великих «огненных змееборцев» – вместе с Лениным, Маяковским, киноактером Баталовым и героями братьев Стругацких. В своих пламенно-высокомерных проповедях Боря доказывал ему, что быть «просто хорошим человеком» – это слишком мало и даже недостойно по отношению к подлинному человеческому призванию. Пошловатая «теория малых дел» не работала, мир и людей, погрязших в мещанском самодовольстве, необходимо было изменить радикально, но желательно – на этот раз – без крови. А единственным известным человечеству инструментом разумного изменения действительности было научное знание, опирающееся на передовое, революционное философско-историческое мировоззрение. (Удивительным образом сама речь об этих грандиозных «инструментах изменения действительности» рождала и у того, кто говорил, и у того, кто молча слушал, ощущение фантастической власти над миром.) К сожалению, в институтах, по словам Бори, сейчас учили совсем не этому, а какой-то примитивной псевдокоммунистической схоластике и элементарному приспособленчеству. Но при желании овладеть передовыми взглядами можно было и не поступая в институт (и даже, в принципе, вообще не выходя из дома), а занимаясь исключительно самообразованием. Кстати, многие известные люди, причем не только революционеры, но даже и великие ученые, учились именно так. Взять хотя бы того же Эйнштейна, у которого не было никакого высшего образования! Но настоящее, серьезное самообразование требовало двух обязательных вещей: во-первых, наличия свободного времени, а во-вторых, ясной головы… Собственно, эти соображения и мешали Фурману дойти до почты. Как он узнал еще в Петрозаводске, рабочий день почтальона начинался в 5:30 утра, и хотя потом между утренней и вечерней сменой был большой перерыв, после такого постоянного недосыпа ни о каких серьезных умственных занятиях можно было уже не думать. К тому же и все вечера были бы заняты – значит, от общения с друзьями ему тоже пришлось бы отказаться. А тогда зачем все это нужно – только ради каких-то мифических денег? Да лучше вообще не жить!..