Назим Ракха - Плакучее дерево

Ирен взяла дочь за руку.

— Мне полагается быть там, — сказала она.

Мейсон, капеллан и Дункан Льюис привели Роббина в комнату казни. Льюис, как начальник команды по исполнению приговора, снял с Роббина кандалы и попросил его лечь на стол. Затем четверо из команды Льюиса коричневыми ремнями с пряжками размером с кулак прикрепили его к столу. Ноги, руки, грудную клетку.

Всех членов команды Мейсон выбрал лично. Просмотрел личное дело каждого, результаты психологических тестов, а также расспросил относительно причин, почему они вызвались участвовать в исполнении приговора и поддержали ли это их решение близкие и церковь. Все четверо ответили, что симпатизируют Роббину и видят свою работу в том, чтобы доставить ему минимум страданий. Однако независимо от того, сколько раз он отрабатывал с ними процедуру исполнения приговора — лично прошел с каждым в комнату казни, показал, как нужно пристегивать ремни, заставил их потренироваться друг на друге, пройти последний отсчет, — ничто из этого не спасет их от эмоционального потрясения, когда они почувствуют, что все происходит по-настоящему. Может, шок наступит не сразу, не сегодня, подумал Мейсон. Может даже, не раньше чем через неделю или даже год. А может, лишь тогда, когда они сами доживут до старости и будут ждать собственного последнего часа. Но то, что этот момент наступит, он знал точно. Он убедился, что на смертнике застегнули все ремни, испытывая при этом и благодарность и стыд. Особенно после того, как Роббин приподнял голову и поблагодарил всех.

Мейсон написал своей команде письмо, в котором сообщил, что горд тем, что работал вместе с ними, и попросил, чтобы такую же преданность делу они выказывали и при его преемнике. Затем он написал Уотерсу — сообщил, где искать те или иные папки, а также ввел в курс тех или иных дел, которые, по его мнению, требовали своего продолжения. Тюрьма все больше и больше превращалась в клетку для умалишенных. Теперь тюремные камеры все чаще заполняли безумные люди, которым требовалась медицинская помощь и лекарства. Мейсон обратил на это внимание еще в Иллинойсе, в случае с собственным братом. Тьюлейну место было в клинике, а не в тюрьме. Более того, из-за этого он все чаще и чаще попадал в неприятности — ввязывался в драки, покушался на жизнь полицейского. Все это требовало перемен. Вся система требовала перемен, но самое лучшее, что он мог бы сделать, — это найти средства, чтобы пригласить психотерапевтов. Все это он изложил в записке своему преемнику и генпрокурору, которую те получат в понедельник, после того как сам он подаст в отставку.

Роббин вновь положил голову на подушку. Его дыхание было глубоким и ровным. Мейсон кивнул коллегам, и те, за исключением Льюиса, вышли из комнаты. Спустя минуту вошла медсестра, в зеленом хирургическом костюме, зеленой шапочке и маске. Эта женщина работала в тюрьме вот уже десять лет. До этого она была медсестрой в педиатрической клинике. Мейсон всегда находил эту смену поля деятельности несколько странным и, глядя на нее сейчас, еще более странным счел ее больничный наряд. Ведь ей предстояло лишь посмотреть на монитор и запустить капельницу, вот и все. По инъекции в каждую руку. Единственное объяснение, которое пришло ему в голову, было то, что этот костюм придавал ей некую анонимность и чувство собственной значимости, без которого выполнить то, что ей предстояло сделать, было едва ли возможным. И все же нервы взяли верх, и, как она ни старалась, поймать вену никак не могла. Мейсон внутренне напрягся: ведь если у нее не получилось ввести иглу с первого раза, ей придется надрезать Роббину вену. А этого ему хотелось меньше всего. «Боже, умоляю Тебя, — прошептали его губы, — сделай так, чтобы ей не пришлось делать надрез. Только не это».

После очередной безуспешной попытки Роббин заговорил — попросил ее успокоиться и взять себя в руки.

— Вы когда-нибудь наблюдали китов? — спросил он.

— Я выросла в Ньюпорте, — ответила она через маску. — Мы их видим постоянно.

— Понятно, — произнес он. — Представляю.

На этот раз ей удалось попасть сначала в одну вену, затем в другую. Она вытерла ему руки, выбросила ватные комочки и куски смоченного в спирте бинта и сняла резиновые перчатки. Затем встала рядом с Роббином и стащила с лица маску.

— Я буду молиться за вас, — сказала она и, поскрипывая резиновыми подошвами о скользкий линолеум, вышла.

Мейсон вновь подошел и, встав рядом с Роббином, посмотрел на часы и покачал головой влево-вправо. Шейные мышцы одеревенели, желудок сжался в узел. В половине двенадцатого он выпил чашку кофе и до сих пор ощущал во рту его горьковатый привкус. Ему хотелось его сплюнуть. Или же расплакаться. Или с силой вогнать во что-нибудь кулак. А лучше все сразу, подумал он и посмотрел на телефон, надеясь в душе, что тот зазвонит.

Ровно в полночь начальник тюрьмы штата Орегон кивнул Дункану Льюису, который, в свою очередь, отвернулся и дернул за шнур. Шторки поехали вверх. В комнате для свидетелей стояли трое мужчин и одна женщина, их каменные лица ничего не выражали. Роббин приподнял голову, посмотрел на репортеров и вновь опустил.

— Ее там нет, — произнес он.

— Нет.

— Вот и хорошо. Я боялся, что она придет.

Мейсон не ответил.

— Вы хотите что-нибудь сказать?

— Если только вы того просите.

Роббин приподнял голову, посмотрел сквозь окошко и вновь откинулся на подушку.

— Подумаю позже, — произнес он и подмигнул начальнику тюрьмы.

Блисс посмотрела на часы.

— Одна минута, — прошептала она. Затем сквозь шорох шин об асфальт она услышала пение. Вернее, кто-то скандировал хором. Пьяные голоса что-то выкрикивали в такт мелодии, которая была ей знакома еще по школе.

Подъезжая к парку, они с матерью проехали мимо толпы, собравшейся возле тюремных ворот. У некоторых в руках были свечи, на лицах — скорбные маски молчания. Другие явно пребывали в приподнятом настроении, обменивались ликующими возгласами и банками с пивом.

Блисс закрыла глаза и пожала матери руку. Она представила начальника тюрьмы. Спокойного, исполненного чувством собственного достоинства, а также долга и справедливости, которые по всем параметрам превосходили ее собственные. Она не знала, что, собственно, сделало его таким, каков он есть, но она знала точно, что хотела бы узнать о нем как можно больше.

— Скажи, — произнесла мать, обращаясь к дочери под аккомпанемент скандирования, — тяжело быть прокурором?

Блисс открыла глаза и кивнула:

— Я жутко устаю. Видеть всю эту боль, поломанные жизни, искалеченные во всех отношениях, и не иметь возможности все это исправить. — Она втянула голову в плечи, защищаясь от пронизывающего ветра. — Все это жутко угнетает.