Марк Соболь - Театр теней

Только бы не помешал Комгорт! Этот психолог с малиновыми петлицами способен разгадать мои надежды и планы, уловив хоть чуток излишнего любопытства. Да и я опасался проговориться, даром что погорел «за язык». Я исхитрился исчезнуть не просто до дня спектакля, а тютелька в тютельку до третьего звонка, поручив предгастрольные хлопоты Дусе и нашим ребятам.

Афиша была необычной: на листе ватмана всего одно слово, название пьесы — «Слепые». Мистерия Метерлинка? Чепуха, какой может быть Метерлинк в ГУЛАГе, тут не МХАТ, где еще трепыхается «Синяя птица»…

…И вот вздрогнули оба полотнища занавеса — когда-то в этот миг у меня замирало сердце, — и поплыли, расходясь в стороны, и открылась комната. От нее шло утраченное сто лет назад дыхание уюта.

Я сразу понял: на сцене опытные профессиональные артисты — и пожилой отец, молча курящий в качалке, и мать у комода… Нужна крепкая актерская выучка, чтобы вот так, еще не произнеся ни слова, создать общий тон картины. Первые реплики: не наша страна и не нынешнее время. Дружная семья, где юноша сын то и дело вскакивает с дивана — поднести спичку отцу или чем-то помочь матери. Он показался мне чересчур суетливым, но вдруг дошло: родители этого мальчика — слепые!

Отец выбил пепел из трубки — и по изяществу жеста я узнал Земского, артиста, игравшего вторые роли во многих фильмах немого кино. Джентльмен — друг героя. Бедняга, — его посадили, должно быть, еще до «Путевки в жизнь». А сына играет молодой, необученный, выдернутый из труппы какого-нибудь Запупенска, — такие всегда перед монологом выходят на авансцену под свет юпитера…

Я не успел додумать: передо мной, четко высвеченный прожектором, стоял Максимов.

«Система Станиславского! Если я хочу быть великим артистом…»

Я опомнился, когда на сцене зарыдали. В той невзаправдашней, неизвестным автором сочиненной жизни грянула война. Сына вот-вот мобилизуют, родители в отчаянии. На этом кончилось первое действие.

Дуся подошла ко мне, как всегда при непосвященных, степенно.

— Дуся… — задохнулся я. — Почему Максимов?!

— Так ведь все оттуда. Со второго лагпункта. Они «Слепых» который раз ставят.

И добавила почти с гордостью, словно я недооценил бывших ее солагерников:

— Теперь новую постановку готовят, артистов пока не всех подобрали… Называется — «Гамлет».

Распалась связь времен! «У самовара я и бедный Йорик» — слова Шекспира, поет Утесов… Знал же, что гражданин начальник — ловец актеров; вот для чего было нужно дознание по делу Станиславского — Гамлета замахнулся играть!

— Кем работает Земский?

— Лапти плетет.

«Дания — тюрьма»…

…Я все-таки досмотрел «Слепых». Иначе и быть не могло: если бы мне в те годы сказали, приткнув нож к горлу, — театр или жизнь! — я принял бы нож. Смерть от лишения кислорода была бы мучительнее. «Жизнь» — псевдоним, этим словом замаскировано каждодневное бытие, а оно как та камера, где велено искать пятый угол, только пока что кулачища больше словесные да стены из резины. И сокрушают не сразу, а медленно, и не физической болью, а тягомотиной бестолочи: тупой тупик. Театр иное дело: зритель или участник, но — я в спектакле, следовательно, я существую.

Театр первичен, а жизнь вторична — только потому иду на признание: у Максимова был талант. Бог создавал из него артиста, черт подмешал отраву — и вышел чекист. Играл на сцене он в общем-то пристойно, хотя и неумело, но все-таки у него были мгновения взлета, прикосновения к волшебству. «Неразумная сила искусства» — скажет много лет спустя поэт Николай Заболоцкий.

Последнее действие спектакля — возвращение сына. Он еле выжил после тяжелого ранения, он привез друга, чтоб тот помог на первых порах. Родители счастливы. Но постепенно, из-за случайных проговорок или мелких промашек юноши, становится беспокойно, потом тревожно… И вот уже воздух на сцене, словно перенасыщенный раствор: сейчас упадет кристаллик и дышать станет нечем.

Помню долгую, трудную до невыносимости паузу, помертвелое лицо Земского. И голос Максимова, крик полушепотом, признание и мольба:

— Отец, мама!.. Я слепой.

Бесшумно сомкнулся занавес.

Я знал наверняка, что Максимов прикажет явиться. Но я ускользнул из клуба, внутри меня еще жил спектакль — и до смерти неохота видеть начальника, у которого отбывает срок старый лаптеплет Земский, бывший киноартист на роли джентльменов.

Судьба улыбалась мне во всю пасть, как ловкий фармазонщик — лопуху-фрайеру. Агитбригада безотказна, начальство нами форсит, зрители довольны, Дуся, мой соловей залетный, поет слова Лебедева-Кумача по нотам Дунаевского…

И вдобавок нежданно-негаданно я подружился с Комгортом.

Забегу далеко за пределы этой повести: точку нашей с ним дружбе поставила его смерть — после войны, в другую эпоху, в середине семидесятых.

Валерий Комгорт сам не знал, от каких предков произошел, — я думаю, корни в Прибалтике, судя по внешности и чудной, наподобие аббревиатуры, фамилии. Был он чуть ли не с рождения беспризорником, скитался, для пропитания воровал по мелочи. В детдоме оказался при красном галстуке, вступил в комсомол. И, наконец, где-то на Урале стал секретарем в крупной комсомольской организации — то ли городской, то ли на большом заводе или новостройке.

Ясно, что при такой биографии он «заимел авторитет» у приблатненных подростков, разговаривал с ними на их языке и понимал обстоятельства. Это его и подвело. При очередном наборе молодых кадров для НКВД Комгорта взяли за шкирку, приклепали на воротник малиновые петлицы — и шагом марш воспитывать малолеток уже не на воле, а в зоне. Так он, свеженький, с ходу влетел на Центральные мастерские начальником КВЧ.

Но!

Как говорил Александр Сергеевич, бывают странные сближенья. Ликвидировали РАПП, Российскую ассоциацию пролетарских писателей. Пошерстили, до времени бескровно, ихнюю верхушку. Те, которые литераторами были разве что по касательной, ни на что кроме руководящей партийной работы не годились, — в этом-то качестве их и распихали по населенным пунктам привычной к любым безобразиям российской многотерпеливой провинции. Надо же было, чтобы там, где воспитанием юной смены ленинцев занимался Валерий Комгорт, во главе агитпропа или даже партийным секретарем объявился идейный вождь раздолбанного РАППа Леопольд Леонидович Авербах.

Это имя Валерий произносил с почтительным придыханием. Авербах, громила в литературе, сглатывая ностальгическую слезу, толкал ему вдохновенные монологи о счастье творчества, читал на память каких-то Мандельштамов и Клюевых и упорно уговаривал взяться за перо, дабы сотворить поэму о тернистом, но славном пути от нищей безотцовщины к светлому будущему. Дьявол сумел искусить наивную душу: Комгорт запасся тетрадями и приступил к созданию эпоса. Брать рифы рифм оказалось делом непосильным, Авербах просветил его насчет белого стиха… Короче говоря, в некое утро передо мной легли три общих тетради, где почерком школьника, отмеченного пятеркой по чистописанию, были заполнены тысячи строк.