Марк Соболь - Театр теней

Командир кликнул бойцов в красный уголок. Чуть позже ввели и меня.

Стол, застеленный кумачом, по стенам Политбюро плечом к плечу, в едином ракурсе и в одинаковых рамках. Отдельно и куда крупнее — Сталин, В углу, где у верующих икона, отец родной — Генрих Григорьевич Ягода.

За столом держал речь Максимов. Темпераментно, с хорошей артикуляцией.

— Я над вами не властен! — вохровцы изобразили на лицах «ну что вы!». — Я не могу приказать вам включиться в творческий процесс, отдать ему все душевные силы. Но вы должны это сделать, иначе… — и вдруг со злобой указал на меня. — Иначе придется обниматься на сцене вот с ним!

Перст начальника был острым, как гвоздь Голгофы. Кто-то робко попробовал оправдаться: мол, заключенный Земский сказал…

— Если для гражданина Земского сделано исключение, это не значит, что можно звать всякого… — Максимов передергом плеч выразил омерзение. — Покормите его — и чтоб завтра был на разводе!

Единственное слово способно выразить сумятицу моих мыслей и чувств: абракадабра. Неужто этот моржовый сидел со мной за самоваром, трогательно играл в «Слепых», спрашивал о Станиславском! Не может быть! И что вообще происходит?!

Меня и вправду накормили — почти как в «Астории». Я умял все до крошки, но еда оказалась лишенной вкуса.

А потом ко мне в барак явился с повинной Земский: он, видите ли, хотел преподнести Максимову сюрприз…

На утреннем разводе я впервые не ощутил ни озлобления, ни приступа тоски. Все опостылело. А дня через три понял: дохожу. Впадаю в деменцию — приобретенное слабоумие. Тупое равнодушие: голод вроде ноющего зуба, ночью притиснешься к соседу по нарам — не сказать чтоб тепло, но кое-как подремать можно. На работе пила то и дело застревает, будто плохо разведена…

Весна — пора всеобщего оживления: ручьи, почки на деревьях, пичуги… А люди, выдержавшие зиму, неожиданно стали поодиночке умирать: в санчасти, на лесоповале, ночью в бараке. Я еще мог допрашивать себя: как же ты смеешь, падла, безучастно смотреть на гибель товарищей? А что делать, когда иссякла энергия: нечем переживать, нечем жить…

В субботний вечер меня вызвали на вахту.

— Аллюр три креста! — скомандовал посыльный. — Там к тебе сеструха приехала.

— Не бери на понт. Сестре одиннадцать лет.

Шутник, думал я, плетясь к вахте. Все сытые шестерки любители пошутить. За окошком из мутного стекла курил папиросу дежурный — тот самый, что угощал меня сладким чаем. Кто-то сидел в углу, но трудно разглядеть…

Дуся не кинулась ко мне — она на меня обрушилась. Прильнула мокрой щекой, ладони ее упали на мои плечи, как тяжелые вздрагивающие птицы.

— Что будем делать? — спросил дежурный.

Пока Дуся и я сами себя приводили в сознание, он медленно расхаживал по вахте и не говорил, а гудел:

— Хитрован у вас в Мастерских лекпом [3] Лекпом (лекарский помощник) — начальник санчасти лагпункта. , все рассчитал. Смастырил девке подозрение на триппер. Диспансер уже закрыт, завтра воскресенье, у них выходной, в понедельник медицина не подтвердит, с вечерним этапом отправят обратно. Две темных ноченьки ваши. Только вот куда я вас дену?

— Спасибо! — сказал я. — Великое спасибо. Но как вы узнали?

— Она спросила: здесь такой-то? Я сразу: вы какой нации? Татарка. А я, парень, когда с кем побеседую, потом каждое слово помню, вот и сделал вывод. Ну, дальше, слово за слово, хреном по столу… Ловкач у вас лекпом, Эмиль Кио!

Лекпомом Центральных мастерских был профессор Ганнушкин.

Дежурный, посоображав, дал нам ключи от кладовки в прачечной, но предупредил, чтобы на развод выходить и, ежели кто чего пронюхает, пенять на себя.

А я ничего не мог. Ничегошеньки. Дуся жалела меня и, конечно, себя. И плакала.

Агибригада скончалась от малокровия. Нюра Пантелеева, моя инженю-кокет и подружка Дуси, сама вызвалась, чтоб Гейман утих, прибрать в его квартире. Абрама Штуца увезли в тюрьму на Яв а с, кто-то стукнул, что в натуре он Семен Королев…

Прошло полвека и еще сколько-то; забыл, как выглядит Дуся, а нервное тепло ее рук почему-то памятно… Нам даже попрощаться не удалось, я мантулил в лесу, когда ушел этап. И на этом все, занавес.

Свою судьбу я понимал: зимой, пожалуй, перекантуюсь, а к весне капец. Лагерное кладбище, на колышке бирка с фамилией — каторжные номера были еще непредставимы, — годы рождения и смерти через дефис… Впрочем, я видел бирки, где ни дат, ни фамилий, всего одно — крупными буквами — слово: БЕГЛЕЦ.

И никто не узнает, где могилка моя…

Чуток надежды придало мне великое — судя по наглядной и прочей агитации — научно-техническое изобретение: лучковая пила! Ее внедряли победоносно и напористо, ею снабдили сразу пять бригад, которым тут же снизили нормы. Меня, как я ни протыривался в энтузиасты и новаторы, до «лучка» не допустили.

Как-то ночью я вышел, прошу прощения, отлить. На площадке перед бараками, под светом ущербной луны, стоял высокий широкоплечий человек в длинной шинели и буденовке. Одинокий, как памятник герою гражданской войны.

Он окликнул меня по имени. Я вздрогнул — кто он, откуда меня знает?

— Почему такой вид?

Спросил бы чего-нибудь полегче… Он сунул два пальца в рот, коротко по-командирски свистнул. Примчался дежурный воспитатель. Человек в буденовке приказал:

— Баню! Отмыть и выжарить. Доставить ко мне в кабинет.

Недавно я видел во сне исполинские часы — с изнанки, где со скрежетом проворачивались шестерни, гулко падали молоты, натужно скрипели пружины. Какая-то сила затягивала меня внутрь, но я, упираясь, кричал, что уже четвертован и колесован этим ненасытным нутром, что железные зубья шестерен меня там перемололи, сжевали — и выбросили…

— Ты стал стар, — сказал я себе наутро. — Ты видел само время. Как мы в нем уцелели? Да просто потому, что каждого кто-то когда-то спас. Выручил, защитил, помог, вовремя произнес какое-то слово — много ли нам порой нужно? Небесная, так сказать, канцелярия, ведущая учет человеческих мыслей и поступков, знает: в России, стране сейсмических жизнепотрясений, кровью умытой, палачей все-таки меньше, чем спасителей.

…Оказаться одному в бане, да еще специально для тебя жарко натопленной, — высокое наслаждение! Почти что воля. Кем бы ни был дядька в буденовке, он Deux ех machina, явившийся из античных времен «бог из машины», предвестник финала драмы.

В кабинете я разглядел, что у него темные усы и шевелюра, как бы посыпанные солью крупного помола.

— Вы приезжали в управление с агитбригадой, у нас шло какое-то совещание, — сказал он. — Я тут полистал ваш донос: роман «Пещера Лихтвейса»! Что вы смотрите на меня как баран… хотя ворота и вправду новые. Я начальник 20-го — Докторович.