Виктор Голявкин - Избранные

Я подплясывал, наворачивая помидоры, а сок брызгал мне на рубашку и вокруг. Ба! Может, это я разорил нашу семью на помидорах? Столько жрать, елки-палки, фютью! Не оттого ли у нас жалкие кровати, батюшки мои!

— Оставь свои помидоры, — сказал отец, появляясь на кухне, — пойдем со мной пройдемся.

Рот у меня был полон, и я ничего не ответил.

— Брось свои помидоры, в конце концов! — сказал он раздраженно.

Мамаша ему словечек подкидала, и он решил пройтись.

В руке у меня был зажат помидор, и я его положил обратно.

— Выпьем шампанского, — сказал отец. — Попробуй шампанского, завтра тебе шестнадцать. Съедим мороженого…

Никогда отец не приглашал меня выпить шампанского.

— Давно я хотел сказать тебе главное… После летнего периода ты, разумеется, вернешься другим человеком и позволишь отдохнуть от хлопот и волнений мне и матери. Докатилось до милиции. Я надеюсь, ты выровняешься и путь твой станет более определенным…

Слова отца напоминают мне речь на похоронах директора оперного театра.

— Пора серьезно осмыслить свою жизнь, ощущать самому необходимость… И, как мужчина с мужчиной, я должен тебе сказать главное…

Перед каждым из нас бокал шампанского и мороженое. Отец взял целую бутылку.

Разглядываю расписанные стены кафе-мороженого. Уверен, я мог бы расписать их лучше. Ни в какое сравнение не идет эта натуралистическая мазня с моим шедевром. Вяло.

— И хотя Рудольф, Царствие ему Небесное, уверял меня, что ты никогда не возьмешься за ум…

Я чувствовал себя виноватым перед покойником последнее время. Он, никому никогда в жизни не давший в морду, выручавший нас частенько деньгами, любезно предоставивший в мое распоряжение свой любимый инструмент (в котором я, правда, не нуждался), бесспорно не заслуживал ненависти и презрения, а наоборот. Я оценил его сейчас, когда он умер. Но мне не хотелось сознаваться в этом отцу. Я так и не понял, что он был за человек, почему у него не было друзей, кроме моего отца.

Мы с отцом чокнулись и выпили.

Отец сразу повеселел, он пил редко, и бокал шампанского на него подействовал.

— А тебе, пожалуй, достаточно, — сказал он, наливая себе еще.

— Да что ты, папа, — сказал я.

— Извини, — сказал он неожиданно и долил мне до краев.

Приятно сидеть с отцом за бутылкой. Приятно, что он так сказал.

— Есть сколько угодно людей умнее своего таланта, — начал отец, попивая глоточками из бокала, — а есть глупее своего таланта…

Я кивнул. Но не понял.

— …Нельзя на все наплевать. Если у тебя действительно талант, при мысли, что ты им обладаешь, у меня удесятеряется энергия. Он так и сказал тебе? Действительно так выразился, или мать прибавляет? «Редкий талант»? Без преувеличений?

— При мне он этого не говорил.

— Настолько высоко о тебе отозвался, поверить трудно!

— А я в своем таланте и не сомневался.

— Нахальство, уши вянут!

— Мать отнесла ему рисунки, которые давно пора выкинуть, — сказал я, — старые барахловые пейзажи и прочую муру. Достигну в боксе, на время живопись оставлю, а потом буду работать в плане своей стены.

— В каком плане? Что ты болтаешь? Увидел бы секретарь горкома нашу стену!

— Ну и что?

— Разве я напрасно покупал тебе мастеров Возрождения в букинистическом магазине? И что ты почерпнул?

— Я почерпнул у Кончаловского, — сказал я.

— Ничего подобного у Кончаловского я не встречал, я его внимательно рассматривал.

— Значит, я пошел дальше, только и всего.

— Дальше?!

— Да, дальше.

— Куда дальше?

— Вперед!

— Как это понимать?

— Меня интересует свое искусство, а не допотопщина.

— А Репин? А Брюллов? А Шишкин?

— У Шишкина только и есть одни шишки, — сказал я, довольный своим ответом.

— Плеяда первоклассных мастеров! Я же тебе сам покупал Шишкина по твоей просьбе в букинистическом магазине, и ты сам восхищался его лесом…

— Когда это было…

— Значит, Шишкин тебе теперь не нравится?

— Мне нравится Кончаловский.

— Один Кончаловский?

— А что, нельзя?

Глаза у отца заметались в разные стороны. Признак волнения.

— Тебе и старые мои рисунки ведь тоже не нравились, — сказал я.

— Неправда. Я хвалил.

— А сам в моем таланте сомневаешься.

— Но секретарь горкома же хвалил?

— Это другое дело.

— Ну вот, видишь.

— Совершает кражу, — сказал отец, — а краски, добытые преступным путем, беспардонно размазывает по стене. И выдается это за новаторство.

— Я подумаю, — сказал я нарочно.

— Надо, надо подумать о своем таланте.

Я заметил: слова «о своем таланте» он произнес бережно.

Посидели.

— Ни к чему тебе, между прочим, шампанское, — вдруг сказал он, — ты и так хорош.

— Шампанское — не водка, — сказал я.

— Можно подумать, ты пил водку!

— А за что же меня из школы выгнали?

Он знал, но забыл.

— Не только за это тебя из школы исключили. Даже у такого милого, деликатного человека, как твой директор, переполнилась чаша терпения.

— Но все-таки меня выгнали за водку, — сказал я.

— За распущенность, не за водку. За потерю элементарной ориентации в обстановке, за оголтелость и неуспеваемость!

Я упорно твердил, что именно из-за водки покинул школу, просто перепил.

Отец возмутился словами «покинул» и «перепил», но, к моему удивлению, заказал еще по бокалу.

Росписи на стене уже показались мне настолько никудышными, что я начал кривляться и морщиться.

— Прекрати строить рожи, — сказал отец, как видно принимая это на свой счет, — веди себя нормально.

Он хлебнул сразу полбокала.

— Как поступает наша мать? — вдруг сказал он задумчиво. — Она черное называет белым.

— А белое черным, — сказал я.

— Но почему она это делает? — спросил он.

— Просто ей хочется немножко пошуметь. Она обожает скандальчики, вот и вся причина, ничего страшного.

— Верно, верно, — сказал он, — она просто любит пошуметь, вот и вся петрушка, иначе зачем бы ей черное называть белым…

Словно спохватившись, что он слишком дискредитирует мать и мы слишком далеко зашли, он сказал:

— О своей матери ты должен всегда отзываться уважительно.

Элементарные слова прозвучали не просто. В них чувствовалось особое уважение самого отца к матери. И я верно понял. Он тут же добавил:

— Мать твоя прекрасно поет романсы.

Я терпеть не мог слушать мамины романсы.

— Романс не у каждого получается, — сказал он.

Не любил я, когда мать пела. Не любил романсы. По-моему, она неважно пела, а отец этого не замечал. Резкий мамин голос неприятно на меня действовал. Даже в раннем детстве я подбегал моментально к роялю, перешедшему к нам по наследству от ее родителей, дергал мамино платье и твердил: «Не надо! Не надо!» — «Почему он так не любит?» — удивлялась мать.