Виктор Голявкин - Избранные

— А ты дубина, осина вонючая!

А этот ему говорит:

— А вы все ублюдки, верблюды, бараны, гады полосатые, отродье, сито непочиненное, ведро дырявое, лопоухие лоботрясы, трескучая дробиловка, кухонная полка, поганая дверная ручка, журчащий унитаз, балбесы, дырка, говно и к далее…

Ну и тот ему в таком же роде.

Потом переговоры кончаются. Оба сраных генерала отходят к своим позициям, и начинается великая свистопляска. Опять бой, выстрелы, кирасиры, рапиры, танки, бомбы, взрывы, атаки, кони, люди смешались в залпах…

А потом, перебив порядком друг друга, один сказал так:

— Давайте так! Давайте по алфавиту.

И все стали по алфавиту. И всем стало хорошо и легко на душе.

А потом опять все пошло по-старому и назревали конфликты…

Что-то у нас не компонуется. Какая досада! Ну ладно. Сели. Отдохнули. Посидели. Почесались. У кого есть вши, половите вшей. Так. Посидели. Половили? Скомпоновали? Пошли дальше. Ничего не забыли? Если забыли, то и вспоминать нечего. Велика важность! Никогда ничего не забывали? Ваша бабушка никогда ничего не забывала?

(Примечание. При печатании этого повествования даю любому, даже самому бестолковому, редактору право переставлять как угодно события с отдельными эпизодами, мысли по своему усмотрению, это ни в коей мере не может повредить гениальному строю выдающегося произведения.)

Он подошел ко мне.

Он показал мне листок бумаги. Он сказал:

— Вот что я написал, поразмыслив над всем.

Вот что он написал:

«А — пришло пять человек.

Б — пришло шесть человек.

В — пришло семь человек.

Г — все ушли».

— Ну как? — спросил он.

Я спросил:

— Почему сразу пять?

Он пожал плечами. Я ничего не ответил…

Речь в Академии архитектуры и чертежных работ по аэронавтике действительного корреспондента Шерелберелдерелсерелвертова в зале для игры в мяч.

«Товарищи! Дамы и господа! Президенты и космонавты! Англичане и папуасы! Отцы и матери! Мы берем одну палку, подразумевая, что это две палки. Подразумеваем только лишь исключительно потому, в силу того, я хочу сказать, что у нас под рукой, дорогие товарищи, нет другой, то есть попросту второй такой же палки. Итак. Дорогие, люди! Глядите сюда, глядите сюда: мы берем отмечаем один конец. Номером 1. Потом другой конец другой палки номером 2. (Надеюсь, вы не забыли, господа, что мы подразумеваем две палки, и не обращайте внимания, что у меня в руках сейчас, в настоящее время, всего лишь, как вы видите, — одна!) Итак. У кого есть ножичек? Ни у кого нет ножичка? У вас есть? Давайте сюда. Так. Итак. Мы что делаем? Мы надрезаем на обоих концах, то есть я хотел сказать, на каждом конце каждой палки такие, я бы сказал, небольшие углубления. Вы видите все? Так. Итак. Мы накладываем одну палку на, я бы сказал, другую. Вот так. Итак. Что мы находим в результате? В результате мы получаем, как каждый из вас, вероятно, понял, абсолютно идеальную палку требуемой длины.

Итак. Все. Я кончил, господа. Я приветствую вас, я приветствую!!!»

(Ученый идет под громкие овации, крики: «ура», «твою мать» и другие возгласы. Он машет рукой людям.)

После выступления этого уважаемого человека руки опускаются. Он сразу, с ходу, с размаху, блестяще, виртуозно, голословно, потрясающе, бесподобно, удивительно, выразительно, светски, талантливо, остроумно, ловко, фехтовательски, беспардонно (я частенько путаю слова, но не в этом дело), охватывающе, жульнически, безобразно, хамски, нахально, демагогически (опять не те слова!) дает понять, что вы ни черта не значите и ваше место на свалке, в помойном ведре, в угольной яме, в темном мешке, на том свете — где угодно! Он дает вам это понять всей силой своей учености, способностей, фантазии, изобретательности, сообразительности — чего хотите!

Когда я с ним был, он мне говорил: каждый странный, все странные. Другой одно делает, третий второе. Каждый свое. Каждый по-своему. Один, например, так считает: вот это вот интересно и странно. Другой наоборот считает…

Он мне истины говорил. Замечательный был человек — все знал. Он знал, что истины забывают и твердил их мне беспрерывно. В этом смысле я разделяю его точку зрения. Опять-таки смотря как понимать…

Мы сидели. Я увидел их, но подойти не смог. Они обиделись на другой день. Встречают меня, возмущаются. Я объясняю:

— Я нагнулся, и у меня штаны лопнули сзади по швам, и я не мог к вам подойти, хотя очень хотелось.

Требуют:

— Покажите.

Я показываю:

— Полюбуйтесь.

Они остаются довольны. Пригласили меня обедать. Была курица. Суп с горохом. Яйца. Дыня. Фрикадельки. Антрекот. Зелень. Свинина. Редиска. Хрен. Утка. Лапша. Вафли. Пряники. Они знают, что я очень вафли люблю. Очень милые, милые люди…

Когда я был маленьким, папа мой уехал. И мы всей семьей стали думать, что он пришлет в большом ящике.

Он нам может прислать:

шоколадочки-бомбоньерочки,

печеньице с изображением Спасской башни Кремля,

монпансьеньице,

носочки,

и си…

А «и си…» сказал Рантик. Мой маленький брат Рантик. Потому он и сказал «и си…» Если бы он был постарше, он, наверное, сказал бы что-нибудь другое.

Вот сейчас, когда пишется повествование, величайшее, я бы сказал, из великих, непревзойденный роман (не обращайте внимания на мои слова, все так говорят. Ну если не говорят, так по крайней мере думают, ну а если не все, то некоторые из всех, и в таком случае не представляют исключения). Сейчас, когда я пишу, в этот исторический миг я вдруг вспомнил о радости творчества. Может быть, я бы не вспомнил о ней, не будь все так ею охвачены. А в чем, собственно, радость? В каком веселье? Мне трудно понять. Об этом я не имею понятия. Оно мне незнакомо. Я не встречался с этим. И, вероятно, не встречусь. Что делать! Я ведь такой веселый, такой весельчак, прямо дух захватывает у меня от веселья, и, конечно, мне трудно, сами понимаете, должны войти в мое положение, радость, о которой я вспомнил, не вяжется с радостью, которая в полном смысле — РАДОСТЬ. Хотя вполне возможно, что удачно законченное произведение того или иного сугубо творческого человека, вероятно, доставляет ему радость.

А когда он сидит и чиркает и вычеркивает — ну чего тут радостного, я не понимаю! Может быть, только одна-единственная мысль, сознание, что он некий богом данный пророк, чудо ума, некто способный осчастливить человечество своими мыслями и советами, — только эта мысль может по-настоящему дать ему бешеную энергию для сидения за столом и, соответственно, чирканья. Только эта мысль может дать ему умиление собой, а следовательно, некоторую радость. Но ведь это все так несерьезно! Несерьезно потому, что нет широты взгляда, охвата событий и прочего. Несерьезно еще и потому, что человек, возомнивший себя бог знает кем, новым учителем человечества, на самом деле таковым не является. Он не является таковым, и ни один человек не нуждается в таком, с позволения сказать, учителе. А если ему навязывают — совсем другое дело! Но, в общем, все трудятся. И я со всеми. По мере своих возможностей. И я ставлю этот роман выше каких бы то ни было предыдущих романов. О радости творчества? По-моему, нет такой радости и не бывает. Я люблю ходить. Плавать. Беседовать. Жарить, варить, парить, колоть, пилить, стоять, купаться, смеяться, жрать, спать, ездить, пить и даже иногда чего-нибудь такое написать и прочесть приятелям, чтобы они не думали, что я уж совсем ничего не делаю и даром живу на земле, от этого я чувствую некоторую радость.