Генрих Сапгир - Армагеддон

— Это у которого мушкетеры против, ха-ха, гестапо? — засмеялся кто-то сзади. Какие похожие, будто наклеенные, усики! Не может быть!

— Художники нам нужны в первую очередь, — неторопливо произнес Сталин. — А уж гипнотизером или ясновидцем позвольте быть мне.

И он засмеялся старческим кашляющим смешком. Кругом заулыбались.

— Вы, Иосиф Виссарионович, уж вы скажете! — смеялся Ворошилов, — А помните, как ползал, как вам сапоги целовал этот самый, который социализм предсказывал. Предсказатель!

— О своей жалкой жизни молил, — холодно блеснуло пенсне Берия.

— И как вы ему мудро сказали, — продолжал Ворошилов. — Предскажи, что сейчас с тобой будет, помилую.

— Не мог же он сказать правду, которую чувствовал, что его сейчас — пу-у! — Маленков наставил палец пистолетом.

Все засмеялись.

— Так вот, Иосиф Виссарионович выразил желание, чтобы к знаменательному дню его пришествия Репин написал бы его портрет.

— Но я не Репин, — робко возразил Ефим. — Я Айвазовский.

— Айвазовский? — благожелательно произнес Сталин, — Айвазовский, это хорошо. Хорошо — это не только Маяковский. Напишите мой портрет, товарищ Айвазовский, на фоне моря и гор.

— Такой же бескрайний! — восхитился Берия, утрируя грузинский акцент. Но вождь зыркнул на него своими желтыми глазами, и тот сразу осекся.

Сразу отсеченная от нас военными, группа двинулась к выходу. И тут я подумала, как все же это похоже на спектакль. Разглядела я их, успела. Сталин был все-таки смуглокожий армянин, толстогубый носатый Ворошилов смахивает на еврея, Молотов загримирован, а Маленков — вообще пожилая женщина, у него даже груди на месте. Что я, женщину узнать не могу! По-моему, там и этот человек с характерными усиками. Неужели Гитлер? В тени победителя держится.

Но зачем этот спектакль и почему мы в нем участвуем? Сейчас бы кинуться на сцену и закричать: «Бросьте всю эту комедию! Покойнички!» Не очень-то — по углам зала, у дверей молчаливые автоматчики парами стоят. А они сейчас в машины и — на Красную площадь, на кладбище, в мавзолей с главным покойником советским шампанским чокаться.

Посмотрела я на Ефима, вижу, в толк не возьмет.

Посмотрел я на Беллочку, тоже, вижу, засомневалась. Шепчет:

— Артисты, наверно.

— Автоматчики тоже артисты?

— Автоматчики, похоже, настоящие.

Один ВэВэ спокоен. Видно, что волнуется, но в меру. Все у него идет по плану. Все у кого идет по плану? А тут еще эти автоматчики. Подозрение во мне окрепло.

Смотрю, глазам не верю. По проходу к нашему ряду приближается давешняя стройная девушка — плавная лицом и медленная глазами, и высокий, в коже, парень с белой крысой на плече. Не придумал, значит, их Сергей.

— Здравствуйте, Наташа, — говорю.

— Здравствуйте, Ефим, — улыбнулась (улыбнулась!), — Я вас знаю, мы соседи, и Сергей много мне о вас рассказывал. Даже надоел.

— А вы здесь как?

— Из любопытства.

— Угу, разведка, — сказала Беллочка.

— Мы из другого спортивного общества.

— Из какого? — быстро спросил ВэВэ. И, мне показалось, хотел остановить выходящих военных, кто-то там обернулся.

— Из «Динамо», — быстро ответила Наташа. Достала синее удостверение, показывает.

— Зачем? Это же Наташа! Мне и Сергей… — недоумевал я.

— Нет, нет, — ВэВэ внимательно читал синюю книжечку. Вернул неохотно:

— Все в порядке. А мы из ЦДСА, — и красную показывает.

— Родственники, — вежливо улыбнулась. Ко мне: — С вами очень хотела познакомиться, Ефим, очень… Ваши статьи… Вы ведь боец за Справедливость…

— Сергей ошибся…

— Извините, Наташа, — из-за спины ВэВэ. — Он воин всеобщего Добра.

— Нет, за Справедливость, я знаю…

И не столько губами говорит, сколько — глазами, и не столько — глазами, сколько — темными губами…

Для меня как-то сразу все перестало существовать, признаюсь. За справедливость, так за справедливость. ВэВэ мне что-то лепечет о следующем сеансе, я соглашаюсь, Беллочка понимающе усмехается, крыса поводит носиком, Вольфганг тает в неизвестности, мы уже на улице, глаза ее блестят, я влюблен до безумия, ничего не понимаю.

— А вы почему здесь оказались, Наташа?

— Сергей вам рассказывал…

— По-моему, это ряженые.

— Но вы же умный человек, настоящие откуда возьмутся! Смута, не все ли равно.

— Разница принципиальная. Те бесы изображали из себя людей, а эти только притворяются бесами. Зачем все это?

— Сразу все не объяснишь. Давайте условимся, Ефим, 80 % вы понимаете, а уж 20 % я вам как-нибудь на пальцах изображу. Страна зашла в тупик, всем ясно. Там наверху думают, о провинциальных лидерах, о том, чтобы объявить перестройку и еще лет десять на этом продержаться, к тому же — газ, нефть.

— Это понятно.

— А мы внизу другое знаем: надо их всех изнутри взорвать. Сначала диктатура, они ее поддержат, по обыкновению, потом возмущенные массы свергают диктатора и всех, всех! Запрет на компартию, землю — крестьянам, заводы — рабочим, искусство — талантам. Как вам это нравится? Конечно, силовики и цеховики на нашей стороне. И это вполне серьезно.

— Неплохо… но кроваво может получится.

— Вы здесь организовали боевые пятерки Добра. И в Москве и в Ленинграде, и в Самаре, кажется, уже есть, — сказала она в раздумье.

— Верно, и у нас пятерка, в студии.

— Добро должно быть с кулаками. Это ваш лозунг.

— А ваш какой же? — улыбнулся я.

— Бей во имя милосердия.

— Давайте лучше эмигрируем. Я вас возьму с собой.

Она засмеялась.

— Нет уж, я здесь пока останусь..

— Что это у вас за милосердие такое?

— Да вроде вашего добра. Только наши и ваши еще не договорились. Принюхиваются… А! — она потянула холодный воздух носом, и он сразу озяб. — Чудо, пахнет снегом.

Тротуары и крыши смутно белели.

— Первый снег! А мы и не заметили.

Мы вышли на площадь Пушкина, здесь снег сверкал в свете фонарей — и на позеленелых плечах вечно задумчивого памятника. Как-то само собой прошли к Елисееву, там на полках красуется коньяк — и очереди побыстрей движутся…

Странная особенность сегодняшнего счастливого вечера. Многие прохожие казались мне похожи на недавних персонажей в кинозале. Вот прошел бровастый Леонид Ильич. Вот криворотый — в воротник, Громыко. Этот подвижной круглый, как бильярдный шар, конечно, Никита Сергеевич, даже глазом нас зацепил, остановился и чуть не сказал: «Ваше поколение будет жить при коммунизме». Виновата, верно, моя впечатлительность и то, что я Наташу внезапно встретил, но настроен ко всем этим прохожим был вполне благодушно и желал им всем самого лучшего. Пусть они и в ГУЛАГе, как пельмени, нас вымораживали, и в Черкасске свинцом угощали, и в Афганистане кашу заварили, такие уж повара. Но, в общем, обыкновенные мимо идущие. Сколько угодно таких пожилых мужчин в любом городе.